Высокая кровь

— А кто нас пихнул? Вот и думай! — затрясся в смехе Зудин. — До царя высоко. А дотянулся бы хоть до кого из этих кровососов — зубами бы грыз!.. А ежли тебе завтра руку отхватят? Ить тоже под церкву пойдешь — крестами своими бренчать. Пойдешь, пойдешь, а то и поползешь — безногих-то видал? Я тебе не желаю того, но вот скажи: за что на смерть идешь? За веру? За царя? А Николашка, пьяница, народ без счету переводит, мужиков от земли оторвал. А чем мужик жив? Не землицей? А у кого и той нет — окромя, значит, рук, ничего, какое ремесло в них задержалось, это уж неразменное наше, чего не отнять, а нас и этого лишают ни за грош. Рук, ног — последнего имущества. И все «ура» кричат и «царствуй». Кровью все изойдем — лишь тогда и поймем, кто нас резал, да поздно… Ну что молчишь-то, истукан? Не понимаешь? Вот так и у всего народа слепота. Я тоже был слепой, а как руку отняли, сразу прозрел. Нашлись такие люди — глаза мне открыли. Что фабриканту от войны прибыток — это ты понимаешь? Фабрикант и оружие всякое делает, и сукно для шинелей, и кожи, и прочий товар. А помещик — тот хлеб для солдат продает. И все под нашу кровь! Охота тебе помирать за такое? Или чинов, быть может, ищешь? А ежли в офицеры выйдешь, так и братов своих погонишь на убой — за кресты, за чины. То был просто слепой, а то таким же дурноедом станешь.

— Так что ж нам всем — винтовки побросать и по домам пойти? — натужно усмехался Леденев. — Всю армию порушить? А немец наши земли прихватывать начнет, ярмо на нас наденет?

— А где она, твоя земля-то? Нынче ты не в ярме? Земля у царя, у помещиков, у крепышей по сотне десятин. А пол-Расеи — в батраках. Хорошо, если пай свой имеешь, лошаденку, быка, — так и того через войну лишаешься. А они, живодеры, совсем даже наоборот, только больше жиреют. Арендой давили, налогом, а нынче и войной нас гвоздют — прямком, стал быть, в гроб загоняют.

— А ты, выходит, все на собственную шкуру меряешь? А как же держава? Сообща народ жив — стало быть, под царем, не иначе.

— А на что нам такая держава, ежли кровь из народа до капли сосет? Сообща, говоришь? Это верно. А чего сообща — как бараны, под нож? Попробуй один что сказать — так живо заткнут. Так вот и надо сообща…

— Опять разбежаться всем разом?

— А хоть и разбежаться. — И как самое тайное выдавил: — А то и штыки повернуть. Чтоб никто, значит, воли над нами не брал, а не так…

Чем дальше, тем острее чувствовал обиду Леденев. Как будто именно его, Романа, обманули в чем-то главном. Паскудней всего было то, что он осознал, что война, которую любит, заведена и движется по тем же человеческим законам, которые до задыханья ненавидит. Как всю мирную жизнь батраки рвали пуп на чужих десятинах, а потом исчезали бесследно, не передав потомству ничего, кроме мозолей и горба, так и здесь, на царевой войне, вся мужицкая прорва батрачит на чужую нужду, в беспрерывном надсаде убивая чужих, неизвестных людей и сама удобряя собой чужедальнюю землю. Зачерствеют под солнцем на хмуром лице галицийской, белорусской и польской земли начертанные кровью письмена, замоет их дождями, заметет снегами, заржавеют осколки железа в истлевших костях, расплывутся, осядут затравевшие холмики братских могил, и ничто не укажет боронящему эти могилы согбенному пахарю, что здесь когда-то бились неведомо за что и умерли люди.

Две недели он провел с Извековым в распределительном бараке, и вот в один из дней Извеков, вспыхнув, замахнулся на австрияка-надзирателя, тот ударил его, набежали другие, повалили Извекова, начали бить, и Леденев, не помышляя, что из этого выйдет, подорвался на выручку… И вот их с Извековым переместили в другой, офицерский, барак, где содержались все такие буйные, то есть склонные к неподчинению.

Тот же студень застойного, затхлого воздуха, тот же запах желудочных хворей, кислой рвоты, дерьма, гнойных язв и нарывов, та же шаткость, согбенность с чугуном на ногах, те же кости бескровных, щетинистых лиц, та же ругань в Христа душу мать.

На ближайших от выхода нарах обнимались, шушукаясь, двое — напудренные куклы с подведенными глазами и напомаженными ртами. Но чем дальше он двигался вглубь, тем больше примечал следов борьбы за сохраненье человеческого облика. Офицерская масса делилась ровно так же, как и рядовой народ. Одни давно уж сделались неряшливы к себе, неприбранные, с колтунами волос, со звериной щетиной. Другие же, напротив, упорно охраняли ту границу, которая и отделяет внешне человека от зверя, каждый день проводили ее по себе острой бритвой, обломком гребешка, сапожной щеткой. Ревниво сберегались как раз таки кусочки прежней жизни: подбритые усики, бачки, проборы, чистота под ногтями, свежесть воротничков… а уж тем более все то, что и отнять у человека невозможно, по крайней мере сразу, в несколько недель: манеры, выправка и речь.

Один из таких, возможно, чисто выбритый, самоуверенный в осанке, с холодной усмешкой в раскосых, но светлых, выпуклых глазах, направился к Роману и Извекову:

— Добро пожаловать в Эстергом-табор, дорогие товарищи.