Высокая кровь

Сергей промолчал, почувствовав, что Круминьш толкнул его не к яме, а к сурчиной норе, оступившись в которую, можно вывихнуть ногу.

— А еще говорят, Леденев держит корпус железной рукой, — хмыкнул Круминьш. — Так может, это он позволил — погулять?

— Мы позволили, мы, комиссары! — прошипел Северин. — Тот же самый Шигонин, комиссары полков, лично я. Это наша прямая работа — чтоб красные бойцы не опускались до свинячьего хрюканья. А на комкора все валить, как это делает Шигонин, — это значит самим расписаться в никчемности, это значит признать: не владеем мы массой, наше слово и слабо — рожа, рожа крива, а пеняем на зеркало. Леденев, получается, не удержал, распустил, ну а мы, комиссары, на что?

— Ну а что же случилось с Шигониным? Не нашли, кто стрелял? А о начальнике особого отдела Сажине что скажете?

— Дело он свое знает, — с осторожностью начал Сергей, — но, по-моему, слишком зависит от желаний начальства, от любого, за кем чует силу и власть.

— То есть от Леденева? — тотчас вклинился Круминьш.

— За неименьем большей власти, высшей, — да, от Леденева. Поймет, что вы настроены к комкору недоверчиво, — заговорит о грабежах, а если, напротив, хотите увидеть героя — первый станет доказывать, как тот же самый Леденев необходим и ценен. Черта царедворца какого-то, а не чекиста.

В дверь постучался вестовой — привез известия из Спорного, который был занят Партизанской бригадой.

— Пора, товарищи, — постукал Круминьш по часам. — Давно мы отвыкли от теплых постелей, так что нечего и привыкать. Ты с нами, комиссар?

Все встали, одергивая на себе гимнастерки и френчи. Сергей посмотрел на Халзанова — тот за все время разговора не сказал ни слова, как будто заранее зная, что́ каждый спросит и ответит, как будто ничего из сказанного не имело отношения к леденевской душе.

По темному ночному небу, как по аспидной доске, чертил несметные штрихи косой, колючий снег.

— Дозвольте обратиться, товарищ комиссар, — дожидавшийся у лошадей, подступил вдруг Монахов к Халзанову. — Вы ить с Багаевской рожак.

— Да, верно, — ответил Халзанов, остановившись у воротец.

— А сотник Халзанов Матвей не родственником вам приходится?

На дворе было полутемно, все лица серы и размыты, но Сергей не увидел — почувствовал, как что-то жалкое, похожее на волчью муку одиночества блеснуло у Халзанова в глазах, как вечная частица кровного родства прошла сквозь этого непроницаемого внешне человека.

— Да, брат мой, — ответил тот глухо. — Ты что-нибудь знаешь о нем?

— Знаю. Что в слободе Большой Орловке мужиков живьем закапывал, чьи братья с красными ушли.

— Что ж, будем судить, если так. Живой ли, не знаешь?

— Так ить у вас, совсем наоборот, хотел спросить. Может, слухом каким о нем пользуетесь?

— У Мамантова в корпусе был. В бинокль я его последний раз видел, когда прицел указывал своим — стрелял по нему.

— Так что же, могет, и убили? — настаивал Монахов, как машина, которой управляет чья-то воля.

— Быть может, и так. Не видел наверное.

XXX

Декабрь 1917-го, хутор Гремучий Багаевского юрта, Область Войска Донского

Сщемило Леденеву сердце, едва завидел хуторские тополя, оголенно черневшие средь слюдянистых, отшлифованных ветром сугробов. Год назад привез Асю домой и венчался с ней в церкви, в которой некогда хотел венчаться с Дарьей — освятить и срастись в одного человека.

Под ажурным крестом ветряка, на отшибе от хутора — новый двор Леденевых: невеликий, но крепкий, ошелеванный тесом курень, сараи, амбар — все дышит добротностью, зажиточной силой.

Смешно Леденеву: отец за шесть лет поставил новое хозяйство и забогател, а он, голь перекатная, привел на батин двор испуганную сироту, протиснулся собачьей мордой в дверь: не гоните, пригрейте. Ну и кто же был прав: отец, учивший уму-разуму: «держись земли — война обманет» — и дающий теперь Асе хлеб, или он, Леденев, со своими крестами и звездочками?

Старой хаты не видно, но знает Роман: и ее не бросает отец, подмазывает глиной облупившиеся соломенно-щетинистые стены, подмытые понизу талой водой, — как она теперь, жизнь, повернется, еще неизвестно, — по-прежнему торчит из камышовой крыши глинобитная труба, для доброй тяги довершенная ведром без днища, как знак неблагодарного труда и смерти в том труде, как памятник отцовскому упорству и вечное напоминание отцу же, откуда он поднялся в гору и какая бывает на свете нужда.

У плетня леденевского база переступал и взыгрывал привязанный гнедой дончак, какой-то рослый казачина в желтом полушубке разговаривал с Грипкой, которая, вся в зареве румянца, отмахивалась от него цветастыми концами полушалка, закрывала лицо и звенела безотчетно-зазывным, беспричинным и деланым смехом.