Высокая вода

Брунетти отклонился назад вместе со стулом, вытянул носком ноги нижний ящик стола и положил на него скрещенные ноги. Он выгнулся назад, сцепив пальцы на затылке, потом повернулся и выглянул в окно. С этого угла фасад Сан-Лоренцо не просматривался, а виден был только клочок облачного неба – однообразие, способное пробудить мысли.

Она сказала что-то о керамике на выставке, а это могло означать только ту выставку, которую она организовывала четыре или пять лет назад, когда впервые за долгие годы посетители музеев на Западе имели возможность увидеть диковинки, выкопанные в Китае. Он и думал, что она еще в Китае.

Он с удивлением увидел ее имя в утреннем полицейском рапорте, был потрясен видом ее размозженного лица. Давно ли она вернулась? Сколько собиралась здесь пробыть? И что привело ее снова в Венецию? Флавия Петрелли могла бы ответить на часть этих вопросов; Флавия Петрелли сама могла оказаться ответом на один из них. Но эти вопросы могли подождать; в данный момент его больше интересовал Dottore Семенцато.

Он с грохотом уронил стул на передние ножки, дотянулся до телефона и набрал по памяти номер.

– Слушаю, – сказал знакомый низкий голос.

– Ciao, Леле, – ответил Брунетти. – Почему ты не на пленэре?

– Ciao, Гвидо, come stai?[12] – И, не ожидая ответа, объяснил: – Сегодня света маловато. Я пошел на Дзаттере утром, но вернулся, ничего не сделав. Свет плоский, мертвый. Так что вернулся сюда приготовить Клаудии ланч.

– Как она?

– Хорошо, прекрасно. А Паола?

– Нормально, и дети тоже. Слушай, Леле, мне бы потолковать с тобой. Можешь уделить мне время сегодня после обеда?

– Потолковать по-дружески или по-полицейски?

– Боюсь, по-полицейски. Вернее, не боюсь, а думаю.

– Я буду в студии после трех, подходи туда, если хочешь. И до пяти примерно.

Брунетти услышал в трубке шипящий звук, сдавленное ругательство «PuttanaEva», а потом Леле сказал:

– Гвидо, я пошел. У меня тут макароны выкипают.

Брунетти едва успел попрощаться, как трубка замолчала.

Если кто и знал о репутации Семенцато, это был Леле. Габриэле Коссато, художник, антиквар, любитель красоты, был такой же неотъемлемой частью Венеции, как четыре вечно беседующих мавра справа от собора Святого Марка. Ибо сколько Брунетти себя помнил, Леле был всегда, и Леле был художником. Когда Брунетти вспоминал детство, он вспоминал и Леле, друга отца, а вместе с ним и истории, которые рассказывали даже ему, потому что считалось, что он, как будущий мужчина, непременно их поймет, – истории про женщин Леле, этих бесконечных donne,signore,ragazze, появлявшихся вместе с Леле за столом семьи Брунетти. Все эти женщины растворились, были забыты во имя любви к жене, длящейся уже много лет, но страсть Леле к красоте города осталась, а еще сродненность с миром искусства и всем, что его окружает: антикварами, торговцами, музеями, галереями.

Брунетти решил сходить домой пообедать, а потом прямо оттуда пойти к Леле. Но тут он вспомнил, что сегодня вторник, а это значило, что Паола обедает с сотрудниками своего отдела в университете, что в свою очередь означало, что дети едят с бабушкой и дедушкой и что он должен готовить сам и есть один. Чтобы избежать этого, он пошел в местную забегаловку, и весь обед размышлял над тем, что же такого важного может быть в беседе археолога с директором музея, чтобы с такой жестокостью помешать их встрече.

В самом начале четвертого он перешел Академический мост и повернул влево к кампо Сан-Вио и дальше к студии Леле. Когда он прибыл, художник был там. Взгромоздившись на стремянку, с фонарем в одной руке и пассатижами в другой, он копался в напоминающей кучу спагетти путанице электрических проводов в нише над дверью в заднюю комнату. Брунетти так привык к виду Леле в его костюмах-тройках в мелкую полоску, что, даже стоящий на верхушке лестницы, тот не выглядел нелепо. Глядя сверху, Леле приветствовал его:

– Ciao, Гвидо. Подожди немного, сейчас я тут соединю. – Говоря это, он положил фонарик на верхушку лестницы, зачистил один провод, скрутил его с другим, потом вынул из заднего кармана бобину черной изоленты и обмотал все это. Кончиками пассатижей он заправил провод в сплетение остальных. Потом, глянув на Брунетти, сказал:

– Гвидо, пойди в кладовку и вруби ток.

Подчинившись, он зашел в кладовую и немного постоял в дверях, ожидая, пока глаза привыкнут к темноте.

– Сразу налево! – крикнул Леле.

Повернувшись, он увидел на стене большой электрический щиток. Он нажал на рычаг главного рубильника, и кладовка внезапно наполнилась светом. Он опять подождал, на сей раз чтобы глаза привыкли к яркому свету, потом вышел обратно в основное помещение студии.

Леле уже слез со стремянки, ниша над дверью была закрыта панелью.

– Придержи дверь, – сказал он и пошел навстречу Брунетти с лестницей в руках. Быстро убрал ее в заднюю комнату и появился оттуда, отряхивая пыль с ладоней.

– Pantegana, – пояснил он. Слово это, которым в Венеции называли крыс, делало их какими-то очаровательными и домашними. – Приходят и жрут изоляцию.