Высокая вода

Сопрано было абсолютно чистым, звук рождался и пестовался в сердце, пока не выливался из него без всякого усилия, чего достигают лишь величайшие певцы ценою невероятного труда. Голос задержался на одной ноте, взлетел вверх, набирая мощь, соперничая с инструментом, который, как он теперь понял, был клавесином, и потом на мгновение замер, позволяя струнным вступить в разговор с клавесином. А затем голос вступил опять и повел струнные за собой, поднимаясь все выше и выше. Брунетти разбирал отдельные слова и фразы; «disprezzo», «perche», «perpietade», «fuggeilmiobene», говорившие о любви, тоске и утрате. Значит, опера, хотя он понятия не имел, какая.

Человеку в шезлонге было под шестьдесят. Его гладкое брюшко свидетельствовало о хорошем питании и спокойной жизни. На лице у него выделялся нос, большой и мясистый – тот же нос, который Брунетти видел на полицейском фото его сына, обвиняемого в насилии, – и на этом носу сидела пара очков с бифокальными линзами для чтения. Глаза у него были большие, яркие и достаточно темные, чтобы казаться почти черными. Его щеки, хоть были чисто выбриты, уже заметно потемнели, несмотря на ранний час.

Потрясающее диминуэндо завершило исполнение. И только в наступившей тишине Брунетти понял, как совершенно было качество звука, не испорченное даже громкостью.

Человек расслабленно откинулся в своем шезлонге, и буклет выпал из его руки на пол. Он закрыл глаза, закинул голову, расслабил все тело. Хотя он никак не реагировал на приход Брунетти, тот не сомневался, что человек знает о его присутствии в комнате; более того, у него появилось чувство, что демонстрация эстетического экстаза специально устроена для него.

Подражая теще, аплодировавшей арии, которая ей не понравилась, но расхваливалась знатоками, он несколько раз тихонько хлопнул кончиками пальцев.

Будто вернувшись из эмпирей, куда смертным вход заказан, человек в шезлонге открыл глаза, встряхнул головой в фальшивом изумлении и обернулся к источнику беспокойства.

– Неужели вам не понравился голос? – с настоящим удивлением спросил Ла Капра.

– О, голос мне очень понравился, – ответил Брунетти, а потом добавил: – Но игра показалась не очень естественной.

Если Ла Капра и уловил отсутствие притяжательного местоимения, то предпочел проигнорировать это. Он поднял либретто и помахал им в воздухе.

– Лучший голос нашего века, единственная великая певица, – сказал он, размахивая книжечкой для выразительности.

– Синьора Петрелли? – поинтересовался Брунетти.

Рот человека перекосился, как будто он съел нечто отвратительное.

– Петь Генделя? Этой Петрелли? – спросил он с усталым недоумением. – Все, что она может спеть, это Верди и Пуччини. – Он произнес эти фамилии, как монашка произнесла бы «секс» или «страсть».

Брунетти хотел было сказать, что Флавия поет также Моцарта, но вместо этого спросил:

– Синьор Ла Капра?

Услышав собственное имя, человек вскочил на ноги, внезапно оторванный от эстетических рассуждений долгом хозяина, и приблизился к Брунетти, протягивая руку.

– Да. А кого я имею честь принимать?

Брунетти пожал ему руку и ответил очень официально:

– Комиссар Гвидо Брунетти.

– Комиссар? – Можно было подумать, что Ла Капра никогда не слыхал такого слова.

Брунетти кивнул:

– Из полиции.

На лице собеседника отразилось секундное замешательство, но на сей раз это не было похоже на представление. Ла Капра быстро взял себя в руки и очень вежливо спросил:

– И что же привело вас ко мне, комиссар, разрешите поинтересоваться?

Брунетти не хотел, чтобы Ла Капра заподозрил, что полиция связывает его со смертью Семенцато, так что решил пока ничего не говорить про отпечатки пальцев его сына, найденные на месте убийства. И не составив мнения об этом человеке, он не спешил ему сообщать, что полиция интересуется любыми связями, которые могут быть между ним и Бретт.

– Воровство, синьор Ла Капра, – сказал Брунетти и повторил: – Воровство.

Синьор Ла Капра тут же изобразил вежливое внимание.

– Да, комиссар?

Брунетти улыбнулся самой дружеской улыбкой.

– Я пришел поговорить с вами о городе, синьор Ла Капра, потому что вы новый его житель, и о некоторых опасностях, которые подстерегают его обитателей.

– Это очень мило с вашей стороны, Dottore, – парировал Ла Капра, отвечая улыбкой на улыбку. – Но, извините, мы же не можем стоять тут как две статуи. Могу я предложить вам кофе? Вы обедали или, может, нет?

– Да, я обедал. Но кофе выпил бы с удовольствием.

– А, ну тогда пройдемте со мной. Мы спустимся в мой кабинет, и нам принесут.