Высокое поле

— Зато мимо своих домов идешь — хозяин в морду не плюнет. Наоборот: зайди, говорит! Уважь, говорит. Я на гвозди рамы никогда не саживал, не то что сейчас плотники — тьфу!

— Верно, — подтвердил рыжий. — Это все дачники испортили руки у плотников. Они, они, дачники!

— Сам ты испортился! — отрезал Егор, никогда не соглашавшийся в таких спорах.

— Дачники, дачники! — настаивал рыжий. — Как попер в наши края дачник с толстым карманом, вот плотник и стал портиться. А раньше этого не было, и плотники были хорошие.

— Верно, верно! — поддержал Колюха. Он согнулся и смотрел из-под тощей руки рыжего, будто выглядывал из подворотни. — Я помню, мы на станции дом рубили одному дачнику, так он нам по сто рублей за бревно платил да еще кормил. Чего не работать! Только и было — подгонял поскорей. Ну мы — тяп-ляп, тяп-ляп — где криво, где косо, а потом денежки в карман да и тягу в деревню.

— Вот совести-то и не было у вас! — заметил Егор, ткнув в Колюху длинным пальцем, словно припирал его к стене.

— Так он сам нас подгонял!

— А вы и рады?

— А чего же?

— А того же! Раз видите, что человек не понимает в этом деле — объясни ему, посоветуй, но сделай по-людски, ведь деньги берете, а не листья из лесу.

— У него денег навалом! — отмахнулся Колюха.

— Навалом! — передразнил Егор. — Вы городского человека не знаете, вот чего я вам скажу.

— А ты знаешь? — оскалился рыжий.

— Повидал и городских. Городской он к тебе с сотней придет, а так себя выворачивает, что подумаешь, что он тысячник, так уж они, городские, ставят себя — сразу все деньги напоказ. Помню, рубил я раз у этакого дом. После войны. Тоже дачник. Приедет, вокруг нас гоголем ходит, по плечам нас похлопывает. Мы ему свою цену назначаем, я бригадиром был, а он соглашается без всяких да еще прикидывает, только, говорит, делайте хорошо. Ну, делаем. Я слежу. Подняли сруб доверху, надо верхние балки врезать да стропила ставить, только глядим, а дачник этот, хозяин-то наш, невеселый приехал. Погодите, говорит, дальше строить: с деньгами, того… заело. С получки, говорит, расплачусь с вами за то, что сделали, а там подождать придется. И сразу кислый такой стал, куда и гонор девался! Жалко человека. Жить не умеет, сразу видать.

— А потом чего? — спросил дядька.

— А потом поденно года три нанимал то одного, то другого, надо было доделывать дом-то, только так толком и не довел он его, так за полцены и отдал одному ловкачу. Вот какие они бывают, дачники-то. Я их знаю: то денег привалит куча, то так сидят — ногти стригут. Такая уж у них жизнь в городе — как на охоте, никакого постоянства… Ну-ко, Колюха, нечего сказки-то слушать! Давай берись, заноси комлем на тот угол! Во! Так! Аркашка, ты чего стоишь? Помогай, придавит его комлем-то!

Все сразу принялись за дело. Егор криком своим, которого Леха уже не боялся, сразу сбил с плотников дрему и усталость, которая подбиралась к ним, и обернулся наконец к Лехе:

— Алеха! А ну смотри, как надо паз отчерчивать!

День для Лехи пошел еще интереснее. Поощряемый Егором, он совался со своим топором к плотникам, смело оттеснял их плечом и сам продолжал работать то за одного, то за другого. Ему не перечили и, поправляя его недоделки, старались не задеть мальчишечье самолюбие. Он слился с бригадой, и это вселяло в него гордое чувство взрослости, к которому он стремился постоянно с тех пор, как помнил сам себя. Ему казалось: прими его бригада к себе — он отдастся плотницкому делу, забыв даже лошадей, даже мечту о городе, манившему к себе огненным чародейством вечерних улиц, на которые он не успел наглядеться, пока сдавал экзамены в техникум. Сейчас для него, как никогда, была важна независимость, та самостоятельность, которая могла бы освободить его от всех неурядиц в жизни…

— Не отпускай топор-то! Не отпускай, говорю! — закричал Егор, глянув, как рыжий оттесывал бревно.

— Я не отпускаю…

— А то я не вижу! Я даже слышу, что ты отпускаешь — удар не тот. А ты на себя его оттягивай в тот самый момент. Чуть!

Казалось, Егор стал вдвойне придирчив, когда рядом с ним заработал Леха. Старик то и дело сутулился то над одним, то над другим плотником, упирался в бревно тяжелым взглядом и поучал. К дядьке он подошел лишь однажды. Посмотрел на оттесанный бок бревна, прищурился.

— Ты, Аркашка, не кривись, когда тешешь. Ты его по отвесу отпускай, по отвесу — от носа то есть! Топор-то… А то пропеллеров натешешь!

К вечеру перекуры пошли чаще и были они длиннее, чем с утра или днем: усталость пришла незаметно, но верно. Егор все реже делал замечанья, а отдыхая, не торопил бригаду докуривать и все рассказывал о том, как любил в молодости уходить работать по дальним деревням. По всему было видно, что то было его лучшее время — его золотые дни. Бригада слушала его без видимого интереса, должно быть, слышали кое-что раньше, но с уваженьем и скупостью в движеньях, когда прикуривали, тушили и отбрасывали папиросу в сторону.

Леха, хотя и не переставал легонько пиликать бруском по топору, внимал старику, весь отдавшись душой непонятно откуда взявшейся музыке этих хорошо продуманных, увесистых слов.