Высшая мера

бессонной ночи под глазами желто-синие тени и в светло-серых, почти белых, зрачках муть и тусклость

усталости. Он морщится, укоризненно качает головой и еще раз осматривает бедную комнату, половину которой

занимает гнусная, широкая кровать и обои с дикими, сумасшедшими цветами, эту глупую и гнусную клетку, в

которой живет африканка, по имени Ниеса. И взгляд его опять возвращается к треснувшему каминному зеркалу

и вдруг он видит в щели между рамой и зеркалом лист желтоватой бумаги в формате письма, лист бумаги,

оставленный так, чтобы его видел каждый, вошедший в эту комнату.

Витович наклоняется и читает заголовок, написанный крупными острыми буквами:

“Моему преемнику”.

Немного ниже более мелкими буквами написано следующее:

“Дорогой неизвестный, вы пришли в эту бедную комнату и сегодня заменили меня. Вы — белый, из

любопытства или из прихоти взяли цветную женщину, и, вероятно, вы не захотите утруждать себя мыслями о ее

прошлом и о том, что же привело ее на бульвары. Если я вас угадал — то оставьте это письмо там, где вы его

нашли. Если же вы любопытны, если у вас острый глаз и вы умеете выбирать цель, читайте дальше…”

Витович подходит ближе к лампе под розовым бумажным колпаком. Он смотрит на спящую, не видит ее

лица и видит только слегка раздвоенный подбородок с бледно-зеленой черточкой татуировки. Он продолжает

читать, легко разбирая этот острый и слабый почерк:

“Я был неважным художником, у меня был туберкулез и я долго жил в Африке — в Алжире и Марокко. Я

много ездил по северу Африки, рисовал и продавал туристам головы кабилов, арабов и их женщин. Пять лет

назад я жил в Оране, в провинции, на границе, между французским и испанским Марокко. В Оране я увидел

женщину по имени Ниеса, которую вы узнали сегодня. Я увидел ее за решетчатыми воротами публичного дома.

Я увидел ее за решеткой и остановился, потому что она совершенно не похожа на этих несчастных, проданных

и запертых в клетки коров. (Вы видите, что я не сентиментален). Ниеса была из сумасшедшего пограничного

племени. Ее продали четырнадцати лет. Вернее ее обменяли на магазинную винтовку Снайдерс и пятьсот

патронов. Впоследствии эта винтовка и патрон вероятно, обошлись не дешево испанцам. Ниеса была

великолепна. Ее предлагали только богатым гостям, кроме того, она танцовала для туристов с живым удавом. За

месяц до этой встречи я продал богатому аргентинскому скотоводу тридцать одно полотно, тридцать один этюд

голых африканок. Я был почти богат и я выкупил эту женщину и ее удава из дома, о котором говорил. Пять лет

она, была со мной, она была моей подругой, моей женой, если вам угодно. И она будет ею до моего последнего

дня. Воздух и солнце Африки удлинили мою жизнь на несколько лет. Когда же воздух и тепло оказались

бессильными, я и Ниеса сели на пароход и поплыли в Марсель. Я хотел умереть в Париже, под парижским

небом, под небом Монпарнаса, хотя бы за столиком кафе “Дом”. Но, повидимому, я умру на этой широкой и

мерзкой постели, жесткость которой вы испытали сегодня сами. Мой дорогой незнакомец, если вы стоите

больше, чем обыкновенный бульварный волокита, если вы видите дальше и глубже, чем эти ночные филины в

моноклях, и фазаны в смокингах, будьте великодушны к подруге умершего художника, женщине по имени

Ниеса. Будьте великодушны к женщине, которая умеет думать о жизни и людях, любить и быть верной и

которой не осталось в жизни ничего, кроме тротуаров рю Пигаль и бульвара Роше-Шуар”.

Витович дочитал письмо и поднял голову и увидел отраженные в зеркале широко раскрытые глаза,

неподвижные, черные, как антрацит зрачки и ресницы, загнутые кверху, как хлыст.

— Ты уходишь?

— Я приду.

— Ты придешь ночью в Буль Нуар — ты придешь? — спрашивает задыхающимся шепотом Ниеса. —

Дай мне память о себе. Память. — Ее пальцы цепляются за пуговицы пиджака и путаются в галстухе. Витович

опускает руку в карман. Он находит высохший, свернувшийся в трубку, фотографический снимок, фотографию,

снятую на бульваре. Ниеса берет снимок и, не глядя, прячет его в сумочку, прячет рядом с седой прядью волос,

перевязанной черным траурным крепом.

— Ночью, в “Буль-Нуар”.

III

Через два часа — светает. Облака раздвигаются и открывают бледную, слабо мигающую утреннюю

звезду. Две багровые полосы, одна над другой, вспыхивают на востоке. Разорванные клочья пара плывут над

виадуками, над светящимся чертежом рельс, над железным плетеньем семафоров и стрелок вокзала Сен-Лазар.

Первые утренние поезда уходят из Парижа на запад к океану и на юг к морю. В тоннеле метрополитэна с

жужжащим сквозным гулом пробегает шестичасовой поезд. День начинается и проходит по разному для

Витовича, Мишеля и женщины из Орана по имени Ниеса. Когда же приходит вечер и ночь, — пьяницы опять

расстреливают последние заряды в тирах, одни за другими останавливаются лодочки и золотые быки каруселей

и на бульваре Рошешуар опять пахнет жареными каштанами и горьким дымом бензина.