Высшая мера

образом, в среду, в шесть часов вечера, собственная машина и шофер доставили Артура Ричеля с вокзала Сен-

Лазар в отель “Клэридж”. Мальчики в красных куртках, расшитых позументами и пуговицами, выстроились в

вестибюле отеля. И шеф встретил Артура Ричеля у входных дверей. Несколько элегантных дам прогуливали

своих собачек на тротуаре у входа в отель именно в тот момент, когда приехал Ричель. Но Ричелю было

шестьдесят шесть лет, он не обратил никакого внимания на дам с собачками и, спрятав нос в шарф, сказал

мистеру Фолл:

— Я схватил насморк в океане.

Он не сказал ни слова больше, и двадцать репортеров в негодовании покинули отель. Фолл предложил им

притти в субботу, между тем, в пятницу утром Артур Ричель должен был выехать в Ниццу.

В среду утром торговое представительство Советского Союза переслало Ивану Андреевичу Донцову

письмо. На четырехугольном продолговатом картоне в левом углу было напечатано “Артур Ричель”. Внизу

круглыми разборчивыми буквами было написано по-английски:

“Дорогой сэр!

Окажите честь позавтракать со мной в четверг в отеле “Клэридж”. А. Р.”

В четверг, в половине первого, Иван Андреевич Донцов и Миша Тэрьян находились еще в Луврском

музее. Они стояли у картины Делакруа “Резня в Хиосе”, и Миша рассказывал о бакинской резне в

восемнадцатом году.

— Иван Андреевич, — вдруг вспомнил Миша Тэрьян, — половина первого. Пора.

Однако Донцов хотел показать Мише портрет республиканского генерала и посла конвента в Мадриде,

написанный художником Гойя в 1796 году.

— Военком! — восклицал Донцов. — Прямо военком!

Они вышли из Лувра в час без четверти. Обоим хотелось пройти пешком под Триумфальной аркой

Карусели и дальше Тюльерийским садом до Елисейских полей. День был душный и теплый, в такой осенний

день Париж запоминается навсегда. Но был поздний час, они сели в такси, и Миша Тэрьян смотрел по сторонам

широко раскрытыми, блестящими глазами и запомнил черный от времени фасад Лувра, зеленый газон и

розовый, как бы живой, мрамор арки короля Людовика. Донцов хвалил камень, из которого строился Париж.

“Вот камень, с годами все крепче и чернее. Крупный камень, потому и дома скоро строятся. Затем обрати

внимание — леса легкие, тонкие, как спички. Все дело в подъемнике”.

Железный подъемник медленно ворочался на крыше строящегося дома, подтягивал и двигал в воздухе

обтесанные белые, как пиленый сахар, каменные глыбы. Донцов и Тэрьян следили за подъемником, но такси

повернул на набережную, и они поехали вдоль тихого течения глубокой и медленной реки. Чистенький, новый

буксир тащил широкую, белую баржу. На корме баржи — домик, каюта, похожая на деревенский домик.

Человек в длинной, до колен, блузе поливал цветы, и тут же дети играли с собакой. Тучи автомобилей двигались

по обоим берегам реки, и оттого еще удивительнее казались деревенский французский домик и деревенская

идиллическая жизнь на барже. Колонна машин повернула на площадь Согласия, и здесь машины разбежались,

рассеялись в разные стороны, огибая обелиск и фонтаны. Но автомобиль, в котором ехали Донцов и Тэрьян,

втиснулся в новую колонну машин и покатился по Елисейским полям. Широкая асфальтовая полоса улицы

походила на застывший морской канал. Зелеными берегами подступали скверы к самому асфальту, и тротуары

походили на набережную. Этот асфальтовый канал точно прогибался под тяжестью тысяч машин, и только в

самом конце дуга улицы выпрямлялась и поднималась вверх. Здесь Елисейские поля завершала серая

кубическая арка с голубым и чистым просветом внутри, как будто тут кончался город и дальше была голубая

даль, а не другие улицы и другие дома. У Ронд Пуэн задержал конный полицейский. Пешеходы, перепрыгивая с

островка на островок, медленно переходили широкую, обмелевшую реку улицы. Миша Тэрьян держал перед

глазами часы и тихо ругался. Стрелки пододвинулись к часу. За Ронд Пуэн улица менялась. Зеркальные витрины

автомобильных магазинов отражали и повторяли солнце. Саженные буквы реклам отвоевывали каждый

свободный метр фасадов и футляры строящихся домов. Люди совершенно бесцельно бродили по тротуарам и с

рассеянным видом сидели на верандах кафе.

— Здесь, — сказал Донцов и постучал в стекло шоферу.

— Ну, ни пуху, ни пера.

Донцов рассмеялся. Автомобиль остановился у подъезда отеля “Клэридж”.

II

У Ивана Андреевича было необыкновенное представление о роскоши. Однажды в жизни он был в

Зимнем дворце, но это было на следующий день после выстрелов “Авроры” и ночного боя на Дворцовой

площади. Затем в двадцатом году штаб его дивизии занимал дворец князя Сагнушко на Волыни. И в Зимнем

дворце и во дворце Сангушко наследили тяжелые солдатские сапоги. На малахитовых столах лежали

расстрелянные гильзы, караваи черного хлеба, а поверх них — солдатский жестяные манерки. Все же Иван

Андреевич понял, что простор и глубокая перспектива пустынных двухсветных зал, бронза канделябров,