Высшая мера

— Говорят, маленькие горшки быстрее кипят… Но… почему ты кипишь, Эмиль? Ты же… ты же не какой-нибудь горшок? Ты… вместилище! Занимаешься изучением психики, настроений тысяч людей, целой нации… К лицу ли тебе, Эмиль, принимать так близко к сердцу измену… заурядной женщины?

— Жены!

— Hélas! Je sens trop fort ma misère![14]

— Сентиментальный вздор!

Эмма вздохнула:

— Эмиль, ты не опаздываешь на службу?

Он хлопнул дверью. Сапоги его прострочили по ступеням лестницы. Гулко стрельнула внизу входная дверь. Фыркнул мотор поджидавшей его автомашины.

Похоже, нынче сам господь бог не с той ноги встал. Дома жена вывела из равновесия, а на службе тоже ждали неприятности. Обычно сдержанный, хладнокровный рейхсминистр Гиммлер вдруг устроил сотрудникам их отдела колоссальную головомойку. Чуть ли не обвинил в том, что они даром хлеб едят. У него были к тому причины: несмотря на жесточайшие контрмеры, случаи саботажа на предприятиях не прекращались, по Германии то здесь, то там появлялись листовки и прокламации, выпущенные коммунистическим подпольем, пеленгаторы засекали работу все новых тайных радиопередатчиков…[15]

Домой Кребс возвратился издерганным и разбитым. Сразу же потребовал крепкого кофе.

— Фрау Эмма дома? — спросил у служанки, хотя по особенной тишине, по тонкому запаху духов знал: ее нет. Этими духами она пользовалась перед тем, как выйти из дому.

— Фрау Эмма обещала скоро прийти…

Старая женщина замечала что-то неладное в семье, была робка и пуглива, словно чувствовала себя виноватой в этом.

«Ушла к художнику? Но он в командировке. Возможно, приехал? Позвонить к нему?.. Тьфу, черт побери, я начинаю превращаться в песика, обнюхивающего все углы и столбики: не здесь ли оставила свой след подружка?..»

Он тыкался по комнатам и не находил себе места, не находил дела. Взял любимую миниатюрную пилочку и стал полировать, обтачивать свои узкие ногти.

Почти до мяса обточил их, а Эмма все не возвращалась. Вошел в ее комнату, хотя прежде считал неприличным это в отсутствие жены. Обдало теплом и уютом, запахами, свойственными лишь Эмме. Всюду лежали безделушки, флакончики, баночки, щипцы для подзавивки волос. В застекленном шкафу — ее любимые книги. Гёте, Шиллер, Гейне, Вольтер, Кант, Бальзак… Внизу теснились и Шопенгауэр с Ницше, прижатые томами Гитлера, Геббельса и Розенберга. Почти из каждой книги торчит закладка.

Что ее привлекает? Никогда не интересовался Эммиными вкусами. Может быть, поэтому и потерял ее? Из-за нелюбопытства! Не принимал всерьез все ее душевные, как он считал, аномалии. Дескать, нет такой женщины, которая бы всем была довольна. Такова уж натура у слабого пола.

Выдернул томик Гёте. Кажется, именно этот она держала в руках утром… Развернул на одной закладке, на другой, на третьей… Подошел ближе к трехлапому хрустальному бра… Читал подчеркнутое карандашом. Читал написанное на полях — Эммой, ее рукой. Господи, да этого с избытком достаточно для того, чтобы и Эмму, и самого Кребса без суда и следствия отправили в концлагерь или на гильотину!

У Гёте: «В жизни необходимо действовать, радость и страдания приходят сами собой». Эмма — на полях: «Я лишь пассивно созерцаю? Конечно. Как и большинство моих соотечественников: «Смотрят, но не видят, слушают, но не слышат».

Гёте: «Во всех самодержавных государствах содержание поэтических творений диктуется сверху». Эмма: «Если б только содержание поэтических творений!»

Гёте — о Фридрихе Великом. Оказывается, благодаря ему «в Пруссию так и хлынула французская культура, весьма благотворная для немцев, ибо она поощряла их к сопротивлению и противоречию. И точно такой же удачей была для развития нашей литературы явная антипатия Фридриха ко всему немецкому». Карандаш Эммы, продавливая бумагу: «Больше не будет поощрять! Сначала Бисмарк растоптал ее, а теперь — мы! От нас, арийцев, и не такого жди!..»

Гёте: «Нация всегда испытывает удовлетворение, если ей умело напоминают об ее истории; она радуется добродетелям предков и посмеивается над их недостатками, полагая, что давно их преодолела». Эмма: «Неужели немцы когда-нибудь будут радоваться добродетелям нынешних фюреров? Неужели станут когда-нибудь посмеиваться над нынешней ночью нации?»

В предыдущей реплике сарказм, здесь, похоже, боль. Далеко же зашла твоя жена, оберштурмбаннфюрер Кребс! Что еще она комментирует?

У Кребса крупно вздрагивали руки.

Гёте — опять о немцах: «Ими владеет порок, заставляющий их уничтожать все, что уже достигнуто. Их требования всегда преувеличены, а живут они только за счет посредственности». Тут Эмму заело: «У поэта разлилась желчь? Он забывает о великих именах прошлого, которые мы чтим. Можно сколько угодно насмехаться над собственными костылями, лучше ходить от этого мы не станем: нужно лечить ноги…»

И еще, еще подчеркнуто, еще! Без комментариев… Расовая ненависть «симптом самой низшей ступени культуры…». «Подозрительность — добродетель труса…»

— И такие книги стоят в моем доме?! — Кребс даже оглянулся — на стены, на зашторенное окно.