Высшая мера

По течению быстро спустились к избушке с новеньким перевальным столбом, возле которого их ждал с лошадью Василий Васильич. Гуськом поднялись на яр. Здесь Табаков на минуту остановился, обвел взором горизонт. Колыхливы дали, качали их горячие марева. За острой азиатской скулой дальнего яра приглушенно ворковала вода на перекате. А на душе — дума думу перебивала. Что с Машей? Как Вовка? Как полк встретил войну?

Вспомнилось утро отъезда из Минска. Он, Табаков, лежал на верхней полке и смотрел в вагонное окно. Вдалеке, над самым горизонтом, свисал белокаемчатый подзор облаков, легких, спокойных. Но внезапно там раз за разом всплеснулась зарница. Потом четко стало видно, что это молнии вспарывали облака. Чуть погодя оттуда отделилась назревшая, лилово-серая туча и стала догонять поезд. И догнала на какой-то станции. Дождь вначале длинно лизнул первыми каплями по стеклу и вдруг затарабанил по стенкам, по железной крыше гулко и часто. У Табакова возникло такое ощущение, будто он застрял под прицельным огнем в бронеавтомобиле, по которому лупят из крупнокалиберного пулемета. Пули не страшны, но под ложечкой — тоска: вдруг шарахнут из пушки!..

И вот теперь — шарахнули. Выдержит ли броня?..

К поселку шли споро, молча. Не слышали, как стрекотали кузнечики в разомлевшей траве, как позвякивал уздечкой и отфыркивался от комаров и слепней конь, топавший на поводу за Василием Васильичем. Не видели белого облачка в высоком небе, оно скользнуло по солнцу, легкой тенью прошло по лугу, по лицам людей. Над головами путников беспрестанно мельтешила, не отставая, коричневая пустельга. Из-под их ног выскакивали толстобрюхие кузнечики и грузно взлетали зеленые большие богомолы, пустельга складывала острые крылья, ныряла вниз и тут же вновь взмывала, держа в коготках добычу.

Костя забегал вперед, оборачиваясь, вглядывался в лица взрослых. Ему казалось, что все трое очень уж угнетены, точно на их веку это была первая война. Неужто испугались фашистов? Да сроду не одолеть фашистам Красную Армию! В кино показывали парад на Красной площади — там такие танки шли, такие самолеты летели! Получат гады по зубам, это уж точно, долго будут помнить. И эта война прогремит мимо Кости, как летняя гроза.

Когда поднялись по взвозу в поселок, увидели возле осокинской мазанки черную «эмку», окруженную ребятней. «За мной, похоже», — сказал Табаков. Шофер сидел за баранкой и нетерпеливо смотрел на подполковника в расстегнутой старенькой гимнастерке и на его спутников. Табаков кивнул ему, здороваясь, и вошел в избу. Минут через пять появился переодетый, туго затянутый широким ремнем со звездой, в фуражке с черным танкистским околышем. Следом Костя нес кожаный чемодан.

Возле машины Табаков сначала пожал всем руки, а потом, секунду или две помедлив, обнял поочередно Евдокию Павловну, Василия Васильича, Каршина, Костю, поцеловал каждого.

— Доведется ли…

И только по этому молчаливому, горячему прощанию Костя наконец осознал, насколько тяжкой видится взрослым война с немцами. У него дрогнуло внутри, спазмы сдавили горло.

— Иван Петрович… можно, я с вами поеду? Хотя бы до вышки. Можно?

— Садись, Костя. Садись…

Василий Васильич придержал Табакова за рукав, вопросительно, с надеждой взглянул:

— Отобьемся, Иван Петрович?

Тот помедлил — и как гвоздь в мягкое дерево, по самую шляпку:

— Обязательно! — Добавил после небольшой паузы: — Фашисты сами себе приговор вынесли. Но… твоим выпускницам-курсанткам, похоже, придется сесть на трактор, Вася…

Табаков сел рядом с шофером, Костя забрался на заднее сиденье, старательно захлопнул за собой дверцу. Завернули к амбулатории. Настя быстро, но с осторожностью беременной женщины вышла на крыльцо. Увидев в машине дядю, успокоилась, даже улыбнулась:

— Это вы! Я подумала, тяжелобольного привезли… Ко мне ведь мало кто с радостью…

Она еще не знала о войне. А когда Табаков объяснил ей причину внезапного отъезда, стала белой, как ее халат.

— Дядя… Иван Петрович… ведь это, наверно, очень серьезно?

— К сожалению, да.

— А как же Вовка, жена ваша? Они же там…

У Табакова дрогнули ресницы.

— Не знаю, племяшка. Будем надеяться…

Поцеловал Настю трехкратно, и она уткнулась лицом в его грудь, расплакалась. Настя тоже, оказывается, умела плакать, Костя этого не знал. Табаков гладил ее волнистые темно-рыжие волосы и повторял одно и то же:

— Ну, ничего, Настюша… Ничего, ничего… Все будет хорошо, все будет хорошо…

В заднее оконце Костя еще долго видел Настин ослепительно белый халат. В ушах его звучали ее последние слова-всхлипы: «Вот… опять одна… Всегда… всегда я одна…» Она ведь, правда, почти всю жизнь без родни. Родители умерли в двадцать втором от тифа и голода, а грудную Настюшку соседи отдали в детдом. Целых семнадцать лет Иван Петрович разыскивал племянницу, знал о которой понаслышке.