Высшая мера

Все это быстро становится известным среди студенчества, но почему-то мало кого волнует. «Природная пассивность и трусливость сердца»?.. Но почему тогда крылатость обретают слова симпатяги Розенберга, произнесенные в Мюнхене при закладке Дома искусств?

«Германские штурмовики, несомненно, больше сделали для искусства, чем многие профессора высших школ. Отсюда исходит право нового движения предписывать новому миру свои законы».

И многие слушатели покидают учебные аудитории и мастерские академии, идут в отряды штурмовиков, в армию, в партийные канцелярии, воспитателями в трудовые лагеря…

Отнюдь не «пассивность и трусливость» звали их туда. Однокашников влекла та же причина, что и мужа Эммы Кребс, сменившего карьеру музыканта на карьеру эсэсовского подфюрера. Почти в каждом человеке заложена жажда переустройства мира, желание повелевать им…

У Макса никогда не было такого желания, а тем более желания отдуваться за чужие страсти собственными боками. И этому мальчишке Ральфу давно бы пора успокоиться, не петь с чужого голоса. Если уж терять голову, то в грядущем сражении, нынче в этом больше чести и славы…

Век опостылел.
Больше нет мочи.
Мы — как пустыни,
Сброд одиночеств…

«Тьфу, ну и заскоки у парня! Но ведь и талантливо, право!» Макс мученически встряхивает головой и заставляет себя думать о другом.

…В салоне чуть слышно пахнет дешевым солдатским одеколоном (таким освежается после бритья Гудериан) и дорогими французскими духами — слабость начальника штаба. За приспущенным стеклом бьется упругая свежесть ночи. За кюветом вспыхивает роса на травах.

— Роса падает на траву, когда ночь наиболее молчалива…

Сказана фраза — и опять немота в мчащейся на предельной скорости машине. А минут через пять — снова:

— Кто делает наиболее нужное для всех? Тот, кто приказывает великое. Исполнять великое трудно, но еще труднее приказывать великое…

Барона определенно потягивает на философию и афоризмы. Либенштейн не свои мысли изрекает, но не это сейчас важно. Важно, вероятно, то, что и Либенштейну, как и Максу, невмоготу долее молчать.

— Земля стала слишком круглой!

— Сейчас ей вскроют вены, — обещает адъютант.

— И за рытвинами дело не станет, вы хотите сказать?

— Конечно, господин подполковник.

Гудериан шевельнулся на своем месте.

— Не поломайте ноги, друзья мои, в этих рытвинах.

Все с готовностью улыбаются шутке командующего.

— Кстати, о вскрытии вен, — после паузы начинает начальник штаба. — Вы знаете, ваше превосходительство, Кребса?

— Того, что из Москвы недавно вернулся? Подполковника?

— Нет, Кребса из СС. Его красавица жена, говорят, вскрыла себе вены. Говорят, какая-то любовная история. И якобы сам Кребс просится в действующую армию…

— Не верю в последнее, — сухо произносит Гудериан и двигает головой — тугой воротник давит шею. — Меня гораздо больше интересует полковник Кребс, вернувшийся из России. Много занятных вещей рассказал… А тому — не верю! — И тонкие губы его смыкаются, как сработавшая гильотина.

— Пожалуй, вы правы, ваше превосходительство, — соглашается начальник штаба, поняв, что этот разговор командующему неприятен.

Конечно, не о столичных сплетнях надо сейчас говорить. Они опошляют и принижают надвигающийся час. Но о чем тогда говорить и думать? Напрасно считают, что у военных нервы свиты из морских канатов. Военные тоже люди живые. Думать о предстоящем наступлении? Ему отдано все. Все! Оно до последней запятой обдумано и расписано. И, как все гениальное, выглядит ныне чрезвычайно просто: мощные танковые клинья разваливают оборону русских на куски, куски эти уничтожаются войсками второго эшелона, а лавины танков неудержимо устремляются к Москве, Ленинграду, Киеву… Победа будет достигнута быстро и малой кровью. Не случайно же прикомандирован к штабу этот белокурый красавчик: увековечить! Не меньше.

В наступившем молчании Макс ловил на себе пытливые взгляды барона. Истолковывал их по-своему. Знал ли барон подробности? Не нарочно ли заговорил о ней, чтобы увидеть, как отнесется к этому он, Макс?

Бедная, бедная Эмма…

Вскоре автомашины свернули с шоссе на рокаду и заторопились влево, на север. Затем по слабому проселку выехали на небольшую возвышенность и остановились возле вышки, поставленной, похоже, недавно: от нее пахло свежеоструганной сосной.