Высшая мера

В два часа ночи по берлинскому времени командующий 2-й танковой группой генерал-полковник Гудериан энергично сел в свой большой, играющий лунными бликами «мерседес». Помимо адъютанта пригласил к себе начальника штаба барона Курта фон Либенштейна и художника Макса Рихтера. По лицам генералов и старших офицеров Макс угадал, что это приглашение командующего они приняли как старческую прихоть. По званию и положению место Макса в одной из последних машин, несшихся следом по шоссе Варшава — Брест. Может быть, командующему хотелось поговорить с художником о чем-нибудь отвлеченном, далеком от тех забот, которыми напряженно жил в последние месяцы и недели? Об искусстве, например? Разрядить, расслабить уставший мозг, уставшие нервы. Ведь предстояло такое!..

Но в салоне автомобиля молчали. Точно вслушивались в свист рассекаемого воздуха, в рокот бетонки под колесами. Время от времени фары задних машин высвечивали сидевших, и тогда Макс, сидевший сзади меж адъютантом и начальником штаба, хорошо видел перед собой Гудериана. Плечи квадратные, над погонами золотистое свечение. Туго напруженный, выбритый затылок тонко подчеркнут белым подворотничком. Широкая тулья фуражки затеняет левую щеку, но все равно виден на ней круто выступивший желвак — признак высшей сосредоточенности командующего. Если скосить глаза вправо — прямоспинный, замерший вертикально адъютант, вторые руки и ноги Гудериана. Слева — его второй мозг: барон глубоко откинулся на спинку сиденья, черты его лица заострились, и даже в полумраке заметно, как он бледен. Переутомлен? Недоспал? Волнуется?

«Все мы думаем сейчас об одном и том же: через несколько десятков минут — свершится! Мы, счастливчики, на острие исторического события. Загрохочут орудия, взревут танки, устремятся в небо бомбовозы… — Макса лихорадило, непривычно потели ладони. Даже волдырчики на губах повыпрыгивали. — Нервы? Страх? Необычайность грядущего? Говорят, к виду убитых и человеческой крови можно привыкнуть… «Кто убивает человека, тот убийца. Кто убивает миллионы людей, тот победитель. Кто убивает всех, тот бог…» Кому принадлежат эти слова? — Он мучительно морщился, напрягая память, но не мог вспомнить. Передернул лопатками: — Не знаю, не знаю, можно ли стать богом, убив всех!..» Вспомнил о Хельге: она, наверное, смогла бы стать. Позавчера, провожая, немного всплакнула, потому что догадывалась о скорой войне. Однако тут же твердым голосом сказала: «Пусть тебя ничто не угнетает, дорогой! Ты — немец, а каждый немец обязан быть выше всех других людей. Я всегда верила и верю в тебя, в твою высокую звезду, ты это знаешь».

Их там, в трудовом лагере, знали, как и чем начинять!

Доктор Геббельс тоже, напутствуя, сказал: «Я верю в вас, Рихтер!..» Он энергично прохаживался по кабинету и азартно потирал ладони, говорил высоким возбужденным голосом: «Что, где, как? — я вам не скажу, Рихтер! Досужих толков много, а истины нет и не будет до часа икс. Мы создадим вселенский хаос, чтобы породить звезду. О часе икс вы узнаете от генерал-полковника Гудериана, к штабу которого я вас прикомандировываю. Генералу вы понравились, поздравляю!..»

Макс горячо благодарил, почтительно поворачивался вслед за хромавшим министром пропаганды. Тот напрасно напускал туману, Макс на сто процентов был убежден: война — против большевиков. Став за последние полгода более внимательным, он приметил, что доктор Геббельс патологически не любит русских и даже, казалось, не стремился скрывать этого, ходили разговоры, что он ни одной собственной строки не опубликовал в пользу германо-советских отношений. Получалось, Советам вовсе не рука протягивалась, а лапа со спрятанными когтями. Лапа тигра.

«Повторяю: я верю в вас, Рихтер, — продолжал он пророчествовать и все ходил по сияющему паркету, теперь заложив одну руку за спину, а другую за борт военного френча. — И потому делаю вас свидетелем и соучастником величайших исторических побед немецкого оружия. Фюрер и нация обязывают вас силой искусства увековечить эти события…»

Макс тянулся от усердия: «Благодарю за высокое доверие, доктор!.. Но… доктор…»

«Что? — резко крутнулся тот на здоровой ноге, похоже, услышав сомнение. — Что, Рихтер?»

«Доктор… я бесконечно люблю наше отечество… Доктор, я должен льстить ему или говорить правду своими произведениями?»