Высшая мера

— Выкинь, — сказал удивленному рыболову. — Выкинь, говорю! Что сом, что щука — одинаковая погань. Лягушатники. Уральский казак сроду не станет есть такую тварь. — Видя, что Табаков не собирается выпускать первую свою добычу, Стахей Силыч сунул толстые пальцы под колючие жабры и выплюхнул сома за борт. У Табакова злая бровь взлезла на лоб.

— Кто вас просил?

— Не гневайся, краском, лучшую пумаешь. Сазана али судака… А завтра севрюжку иль шипа зацепим, расстараюсь для тебя, краском.

— Премного благодарен, — сердито буркнул Табаков.

Осторожного сазана им не удалось взять, а двух судаков и нескольких крупных лещей поймали. Костя живо выпотрошил их и бросил в ведерко с кипящей водой. Туда же Каршин кинул три картофелины, пучок молодого укропа. А в закопченный, заслуженный чайник вместо заварки нарезал веточек смородины, найденной им в лесу. По берегу разлился аппетитнейший запах ухи. Из закипевшего чайника пахло душистым терпким паром.

На куске брезента старик расставил миски, разложил деревянные ложки, нарезал хлеба, в обрывок газеты насыпал соли, рядом кинул пук зеленого лука, нащипанного, верно, с грядки Степаниды Ларионовны. Опустив руку в воду, вытащил поллитровку водки, воткнутую в дно для охлаждения. Утвердил ее в центре рыбацкого стола.

Солнце уже хорошо припекало, и Табаков с Костей наперегонки сплавали до середины Урала и, снесенные течением, прибежали издалека освеженные и голодные. Прямо в мокрых трусах опустились на брезент, с благоговением следили за тем, как Стахей Силыч большим деревянным половником разливал по мискам уху. Затем он взял бутылку.

Выпили, похрустели сочными стрелками лука, макая их в соль, взялись за ложки. От второй командир отказался, а Стахей Силыч выпил, громко, азартно крякнул. Осоловел. И его потянуло на всякие разговоры. Вначале поинтересовался, как и где горел Табаков, долго ли заживали ожоги. Покрутил головой:

— Не приведи бог в танке воевать!

Затем мотнул подбородком на длинный сизоватый шрам, пересекший волосатую грудь подполковника:

— Самураи тавро наложили? Иль тоже испанские фашисты?

Шов на груди Табакова небрежный, торопливый, такие беглые крупные стежки бывают на прохудившихся мешках, когда их латают мужики на мельнице. Так не зашивают раны в хороших, удаленных от фронта госпиталях.

— Белоказаки, — сказал Табаков. — Может, ты рубанул, дедуня?

Старик пьяненько хехекнул:

— Могет статься, могет статься!.. Только, замечу тебе, опосля моего удара никто не воскресал.

— А я вот воскрес.

— Значит, не я ослонил тя шашкой…

— Немало казачки́ кровушки красной, рабоче-крестьянской пролили.

У Каршина дрогнули мягкие круглые щеки, на них четко выступила голубая паутинка сосудов. Седой острый ус поднялся, как сабля на взмахе.

— А вы, а красные?! — И — придержался, опять хехекнул: — Злой я воин был, краском, ей-ей…

Табаков тяжело и долго смотрел на старика.

— По твоим делам — к стенке бы тебя, дед. И что ты мне в девятнадцатом под Уральском не попался!..

— Фу! — Стахей Силыч дунул в Костино конопатое лицо. — Ты погляди, как разгорелся! Остынь маненько! Ишь, глаза ровно у волчонка полыхают… А тебе я скажу, голуба: возле стенки я уже стоял. Помиловали. Как раз в Уральске, в девятнадцатом. Опосля я знаешь скольким Врангелям да белым полякам кровь отворил? Несть числа! Шашкой замаливал грехи, советская власть сполна отпустила их… А ты, часом, не в обороне Уральска стоял? Часом, не по берегу Чагана, не у Казенного сада?

— Где это ты читал мой послужной список, Стахей Силыч? — ухмыльнулся Табаков.

— Ну тогда помнишь майскую ночь! — обрадованно воскликнул тот. — Как не помнить! Несть числа, сколько будар мы навезли к Чагану, спустили их потемну в воду, тронулись… Ну, думаем, все, Уральск наш. Бож-ж-жа ж ты мой, как вы нас встрели! Чаган к утру красным от крови стал. Будары — в щепки снарядами, нас — пулеметами, пулеметами… могет статься, твоя отметина? — Стахей Силыч закатил рукав косоворотки, показал синюю рубчатую звездочку выше локтя.

— Вполне возможно. Мы с товарищем в развилке осокоря сидели, ручным пулеметом работали…

Воспоминания накатились лавиной и накрыли обоих, как внезапный артиллерийский налет. Надолго замолчали. Смотрели в разные стороны. Только Костя поглядывал на обоих: исподлобья, сторожко — на бакенщика, с гордостью — на командира. Ему опять хотелось проникнуть в мысли Ивана Петровича. Почему он приехал каким-то не таким, как в прошлый раз? То и дело уходит танкист в свои думы — как в ночь, как в туман.

А Табакова память вернула к осадным дням в Уральске, к тысяча девятьсот девятнадцатому… Майский десант белоказаков… Повальный тиф, нехватка медикаментов, одежды… Заговоры контрреволюции в городе, в сердце осажденных… Митинги по случаю телеграммы Ленина красным уральцам, державшим на «привязи» целую армию генерала Толстова, стремившегося соединиться с Колчаком и Деникиным.

Было это в девятнадцатом. Сейчас — тысяча девятьсот сорок первый. Двадцать два года минуло, а перед ним сидел тот, кто был по другую сторону. И этот, бывший, и ныне еще настроен странно, загадочно…

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

1