Высшая мера

Табаков объяснил. В совершенстве он не знал немецкого языка, но мог обходиться без переводчика. Изучал он этот язык и в Испании, и позже, а сейчас постоянно носил в полевой сумке русско-немецкий словарь.

Немец закрыл глаза, сделав углом брови:

— О, черт возьми!.. Славный эпилог! Вы комиссар?

— Нет. Я командир подразделения. Хочу задать один вопрос.

— Пожалуйста.

Будь это просто захваченный в плен танкист, вряд ли бы он что-либо рассказал. Чисто из гордости и презрения к противнику. Но тут лежал немец, в которого стреляли свои. Только за то, что во время атаки не заметил злополучного пня. И раненый рассказал.

Русские задержали маршевый пехотный полк, шедший к фронту. Задержали также танковый батальон 17-й танковой дивизии из группы генерала Гудериана. После первой недели боев батальон приводил себя в порядок, пополнялся материальной частью, а сейчас догонял свою дивизию. Да вот некстати нарвался на русский заслон. Командует батальоном капитан Вилли Штамм, второй день командует. И он, конечно, не мог простить ему, высококлассному механику-водителю, такой оплошности в первом же бою, который Вилли вел как командир батальона. После того как танк выгреб под гусеницами канавы и перестал даже вздрагивать при переключении передач, взбешенный капитан назвал водителя дерьмом и в гневе выстрелил в затылок… Русским, пока ночь, лучше уйти. Им не устоять. Тем более что к полудню ожидается подход еще какой-то механизированной части, идущей на фронт… Лучше уйти…

— Густо! — поежился Калинкин, выслушав пересказ Табакова. — Густовато.

— Радуйся! Столько вражеских сил задерживаем…

— Радуюсь, Иван Петрович, и плачу. Кровавыми слезами. И вспоминаю то золотое время, когда человек на человека ходил с дубиной. Да что ж это такое?! — в нежданном порыве он длинно и грубо выругался. Его трясло.

Табаков крепко обнял его за плечи и повел от костра к автолетучке.

— Успокойся, Иван Артемыч. Успокойся… Что бойцы подумают и скажут…

В автолетучке Табаков налил в алюминиевую кружку водки и притиснул к зубам Калинкина: пей! Тот, не сопротивляясь, выпил ее большими, громкими глотками. Вытер плоской ладонью губы, успокоился, прилег на топчан.

— Извини… Всегда считал: имею стальные нервы… Извини… Может, нам с тобой — считанные часы жизни… В общем, извини, Табаков… За все, ну, недоброе… Я всегда хотел быть честным, полезным… Нет, не для себя. Не для друзей. Только для Красной Армии, для Родины… Ради этого, товарищ Табаков, много радостей жизни терял. Своими ногами затаптывал. Как цветы в поле… А итог?!

— Есть библейское выражение: во всех делах твоих помни о конце.

— Да на черта мне твоя поганая библия, эта ересь церковная!

— По-разному, Иван Артемыч, можно смотреть на библию и библейскую мифологию. Один увидит лишь лужу после дождя, а другой разглядит еще и небо со звездами…

— Мы сидим в порядочной луже. Вот итог! — Калинкин вновь стал взвинчиваться, подаваясь всем телом к Табакову, закрывшему собой дверной проем. — Лечь костьми, плотью в эту лужу? За чужие ошибки, за чужую близорукость? Зверя бьют по осени, а дураков — всегда. Значит, мы с тобой — дураки, Иван Петрович? Бьют-то, — он яростно потыкал большим, круто загнутым пальцем за свое плечо, — бьют не тех, кто выше, а… — И опять сник: — Ну извини… Нервы… Отступаем, отступаем, нас бьют, бьют!… Я прилягу на полчасика. Ладно?

— Отдохни, Иван Артемыч…

Табаков вернулся к костру. Немца уже унесли санитары. Постоял в задумчивости над догоравшими поленьями. «Побываю-ка еще раз у бойцов. Не дай бог, так же вот запаникуют, разнервничаются…» Отошел от костра, и сразу небо приблизилось, а в нем — такая гущина звезд, что кажется, протяни руку — и зачерпнешь целую пригоршню.

Побывал на всех участках обороны. В одном месте невольно рассмеялся оклику часового: «Стой, кто идиот?!» — «Сам ты идиот! — добродушно проворчал командир роты, сопровождавший Табакова. — Ни одного слова правильно не скажет этот мордвин…» Работы всюду не прекращались ни на полминуты. Пока одни бойцы спали, свернувшись в сырых нишах, другие копали, копали, копали. Стожильные, стосильные люди! Только тяжкая ненависть к врагу способна вот так держать человека на ногах.

Проворными ящерицами выскальзывали из окопов и уползали в темноту саперы, волоча за собой коробки противопехотных мин. Было условлено: ставить их как можно дальше от линии окопов, чтобы они не детонировали, не рвались при обстреле или бомбежке окопов.