Высшая мера

А у Табакова — черный немецкий автомат, втискивает Табаков в гнездо новый, нерасстрелянный магазин, никак не вставит в спешке. Успеет или не успеет? — на него бежит не бежит, а прямо-таки надвигается двухметровая глыбища, щеря зубы и выставив плоский штык. Табаков швыряет в лицо ему автомат, а сам подныривает солдату под руку: велик ты, да глупышка, Ванька Табаков еще в гражданскую научился таких… Р-раз, раз! Болевой захват, тычок под дых, рывок… Вот она твоя винтовка с ножевым штыком! Отскок назад — и стремительный выпад. Поздно хвататься за лезвие, кровенить пальцы: штык, пропоров сукно, свирепо проходит под соском, меж ребер, как сквозь учебную фашину. Глаза немца лезут из орбит, истошный рев ужаса и боли раздирает молодой рот…

Рукопашная. Всю жизнь мучает она во сне тех, кто побывал в ней. Мычат они и скрипят зубами, выхрипывают команды и удушливо плачут. Не приведи вам бог хоть раз побывать в рукопашном бою!

В низине под белорусским селом Ольшаны он продолжался. Хрип легких. Лязг металла. Молча, молча. Мочи нет! Скорей бы уж: или — или…

И — непосильная радость: бегут! Немцы бегут!.. На последнем дыхании: «Урр-р-ра-аааа!» Мины под убегающими: и-ах, и-ах!..

А над всем — протяжное, свое:

— Вернуться в окопы! Вернуться в свои окопы!..

4

— Что доложить командующему, товарищ подполковник? — связной мотоциклист в тонком хромовом шлеме со сдвинутыми на лоб очками, в пропыленном комбинезоне нетерпеливо переминался сзади Табакова, как и Табаков, тоже смотрел через амбразуру на недавнее поле боя.

Окопов не угадать среди сотен воронок. До самого подножия возвышенности низина густо покрыта трупами. Там и фашисты, и наши. Немцев больше. Полегло их столько, что и утаскивать, похоже, некому. И по этому чудовищному кладбищу, как черные надгробья, — подбитые и подожженные немецкие танки.

— Что доложить? — Табаков медленно поворачивается, и глаза его под изломом бровей, белесых от пыли и соли, кажутся мотоциклисту пустыми и мертвыми, точно окна брошенного дома. Да и голос глухой, невыразительный. — Что доложить…

Действительно, что он может доложить командующему армией? За полдня — семь вражеских атак, кроме первой, остальные поддерживались танками и артиллерией. Массированная бомбежка с воздуха. Пять минут назад окончилась. Вон угол блиндажа обрушен тяжелой бомбой. Осколками убиты радист и адъютант Курков, Калинкину рассекло щеку, а у забежавшей сюда Леси раздробило ступню. Бедная девочка: столько потерять и увидеть за неделю! Ей бинтуют ногу, а она тоненько причитает: «Кому ж я, мамочка, нужна такусенькая!..» И черный от копоти Воскобойников прижимает ее руки к своим губам, целует их и что-то шепчет тихое, нежное, исцеляющее — Леся улыбается сквозь слезы. Господи, он ей и сейчас прекраснее всех сказочных принцев, хотя брови его и ресницы опалены и торчат редкими пенечками, на щеке пузырится волдырь от ожога, опухшие губы потрескались и кровоточат, бинт на голове черен, а гимнастерка — горелые лохмотья. На самые «жароопасные» места кидал Табаков Воскобойникова, четыре танка подбил кубанец из своего «немца», несколько орудий и пулеметов поднял в воздух, но и его «немец» заполыхал от снаряда.

Санитары берутся за носилки с Лесей.

— Погодите, — останавливает их Табаков и, вынув из полевой сумки блокнот, что-то торопливо пишет. Вырывает листки, вкладывает в Лесину руку, сжимает: — Держи. Это тебе пригодится, Леся. Будь счастлива, поправляйся!

За санитарами уходит и Воскобойников, тяжело закинув на плечо пулемет, выдернутый им давеча из погибшего «немца».

— Что доложить, говоришь? — Табаков только теперь, кажется, по-настоящему видит нетерпеливого связника. На языке — горестный перечень: боеприпасы на нуле, в наличии один танк, от полка осталось семьдесят три человека, из них каждый второй ранен. Тяжело ранен и комиссар полка, в грудь, навылет… Но разве этого перечня ждет командующий? О непоправимых потерях он если и не знает, то догадывается. И Табаков говорит: — Доложи, старший лейтенант, что полк до конца выполнит свой долг.

— Есть! Разрешите идти?

— Иди. Нет, постой… — Табаков заглядывает в карие глаза мотоциклиста и с надеждой, осторожно, тихо спрашивает: — Ну а там… как? Есть надежда?

Тот секунду медлит, но отвечает убежденно:

— Обязательно! — И тут же просит: — Только уж и вы, товарищ подполковник… До вечера, только до вечера продержитесь!

— Постоим, старший лейтенант… Счастливо!

Минуту спустя заурчал и умчался мотоцикл. И слышен баритон Воскобойникова, чуть-чуть грустный, чуть-чуть иронический:

— Ты о нас с Дорошенко не волнуйся, Алена, знай поправляйся, а мы — мы же не старики! Это в старости смерть всех поголовно берет, а на войне — по выбору, кто понравится…

Табаков присел на ящик возле Калинкина с перебинтованной головой.

— Итак, Иван Артемыч. Что мы имеем на данном этапе, как говорят бюрократы?

Калинкин, оторвавшись от подсчетов в блокноте, кривит губы и, косноязыча, отвечает исчерпывающе:

— Ноль целых и хрен десятых имеем на данном этапе!