Высшая мера

Да никак Костя! Гожехонек! Лицо черно от пыли и солнца, вокруг рта семена паслена, левая штанина распорота по шву от развилки почти до щиколотки и сколота булавкой, серые босые ноги всунуты в расшлепанные сандалии.

— Вот ты где, папаня! Айда, у Фени Думчевой комбайн сломался…

Впрыгнули в бестарку. Щелкнул кнут. Поскакали. Василий Васильич стоял сзади сына, придерживаясь за его острые, хлипковатые еще плечи. Отросшие выгоревшие волосы Кости пахли зноем и пыльной половой. По-родному пахли. Василий Васильич чуть наклонился, прижался грудью к его лопаткам, щекой — к голове.

— Ты что, папаньк? — недоуменно оглянулся Костя, уводя плечо.

— Да так… Тряхнуло…

Фенин «Коммунар» застрял на выезде из небольшой ложбинки. Над раскаленным металлом трактора и комбайна струился воздух. Возле них ждали бригадира расстроенные Феня и Анджей Линский, у которого пушистые бакенбарды свалялись и стали белесыми от пыли. Руки у обоих измазаны зеленью. Ясно: барабан и приемную камеру очищали. Глаза и губы у Фени сырые.

— Приемную камеру забило?

— Забило. — Феня зачем-то расстегивает и застегивает пуговицу замасленного комбинезона. В комбинезоне она статненькая, он скрашивает ее ножки-калачики, сломавшие, как она утверждает, девичью судьбу. — И цепь порвало! — добавляет Феня.

— Поздравляю. Вздумай еще зареветь!

Три дня назад Феня была просто штурвальной, да остригли ее комбайнера военкоматские парикмахеры, увезли колеса воинского эшелона. И стала Феня полноправной комбайнеркой. Частая, обычная для нынешнего лета история. Вон и Анджей приказом директора МТС возведен в трактористы.

Взрослые принялись за ремонт, а Костя нырнул в метровые заросли проса. В таких вот падинках среди проса всегда много паслена-вороняжки. Костя опускается на корточки перед круглым, черным от ягоды кустом: здравствуй, уральский «виноград», лакомство малых и старых! Ты, вороняжка, хороша с куста и сушеная, в пирогах и варениках, в творожниках и ватрушках. Никакие сита не могут отбить твои семена от семян проса. А еще много тебя бывает на бахчах — как грязи. Уралки все выпалывают, а тебя оставляют.

Костя горстями сдаивает с кустов черную ягоду и запихивает в рот, чуть не мурлычет от удовольствия. И конечно же не слушает взрослых.

— Цепь склепывается вот так. Ничего сложного…

Василий Васильич учит, как починить порванную цепь. Предостерегает от косьбы на полный захват в низинах. Здесь и просо, и сорняки вроде вороняжки гуще, выше, сочнее, тяжелая сырая масса обязательно забьет камеру с барабаном, порвет цепи, косы, полотна.

— Как считаете, товарищ Осокин, устоит или не устоит ваша Советская Россия?

Вот как — «товарищ Осокин»? Никогда, ни одного излученца не называл поляк Анджей Линский товарищем, наоборот, особенно в минуты душевной смуты, даже подчеркивал свою отстраненность. Стало быть, понял, что Россия, большевики — его последняя надежда, последняя надежда его родины. Стало быть, свершился в нем какой-то перелом.

— Россия всегда отбивала нападения, Анджей. Отобьет и фашистов…

Анджей отмолчался, сосредоточенно поддерживая звенья цепи, которые склепывал на балансирном грузе Василий Васильич. Феня вздохнула:

— Блажен, кто верит — так любит говорить моя мама.

— Это в библии так сказано, — хмуро уточнил Анджей.

— Да хоть где! — Феня стояла на коленях, следила за мужчинами, училась. — Раньше я тоже верила: хоть какой — кривенький, хроменький — да и мне достанется муженек, а теперь… Гребет война, как в прорву, и кривых, и прямых…

Цепь склепана, надета на шестеренки-звездочки. Под ботинками Анджея затрещала стерня: он побежал заводить свой «ХТЗ». Феня взялась за заводную рукоятку «Коммунара». Зарокотало, затряслось, запылило. Тронулись. Ни пуха вам, ни пера, Анджей и Феня!

— Тебя отвезти, папань? Успею, пока бункер наполнится.

— Не надо. Ты лучше доскачи до Айдара, скажи, чтоб вечером домой приехал. Дяде Ильясу повестка пришла. Забирают. Ты тоже приезжай.

— И тебе? — У Кости дрогнули губы.

— Да, сынок.

Ой, редко же произносил отец это «сынок»!

Костя молча, раздирая лошадям губы удилами, развернул пароконку и погромыхал в противоположный конец поля. Там, на ячмене, стрекотало пять лобогреек. На одной главным был Айдар.

Когда пропылило коровье стадо, возвращаясь с пастбища, когда отзвенели подойники и женщины понесли к обладателям сепараторов пропускать молоко, в тот не темный еще, но уже и не светлый час приехали со степи Василий Васильич и Костя с Айдаром. Возле Осокиных Айдар соскочил с бригадирского тарантаса и наискосок через улицу похромал к своей мазанке. Костя заметил, с какой немой тоской смотрел вслед его ссутуленному дружку отец. И кажется, понял отца: на плечах Айдара остается многогорлая семья — один другого меньше. А тут еще нежданный рот прибавился: откуда-то из-под Смоленска приехала мать Анны Никитичны. Жила она там у зятя с дочерью, а те оба врачи, обоих мобилизовали в действующую армию. Куда податься старухе? Собралась к старшей, к Анне.

Костя распряг Рыжего и поставил к сену в тарантасе, а отец прошелся, как бы прощаясь, по надворью, заглянул в избу.