Высшая мера

И Табакову всерьез кажется, что после ранения в щеку, после сегодняшних схваток, после всего пережитого за последние дни Калинкин наконец стал воином, мужем.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

1

Август немилосердно жарок. В изнывшей от зноя и пыли траве одурело звенят кузнечики. На глинистых бугорках остолбенели суслики, по-бабьи сложив на груди лапки. Составленные в козлы бороны черным-черны от тысячеголосой стаи скворцов. Им зной нипочем. Поют они, выщелкивают на все лады и, вдруг смолкнув, разом снимаются. Стая косо, точно брошенная шаль, опускается на горбатый ворох ячменя.

— Пашеницу обработали, за ячмень взялись, — добродушно журчит старик Каймашников, вынутый председателем из нафталина и определенный в заведующие током. — А вот на просо, матри, не садятся. В просе, матри, нет насекомой. Ячея в решетах для проса мельче, не пропускает насекомую тварь… Сейчас налопаются — и айда на Урал, водицы испить. Вернутся, попоют на боронах — и сызнова вороха чистить. Силу наедают перед кочевьем. Ты там чаво увидел, Василич? — Вслед за Осокиным из-под ладони щурится ввысь, ничего не видит в белесой слепящей мари. Ни лениво парящего коршуна, ни одинокого белого облачка, похожего на застрявший в небе парашют. Но соглашается: — Не говори, Василич, жара-то — н-н-н. На лопате блины можно печь…

Слонится старик словом, а тракторный бригадир никак не отвечает на его журчание. Каймашников вытирает кепчонкой лысый череп и отходит, мелко-мелко кивая: «Оно конечно, оно понятно… Томится казак: и его под седло ведут. Эка поганая нация эти фашисты!» Берет метлу и похаживает вокруг ворохов, снимая с них мякину. Потом начальнически покрикивает на женщин, рассевшихся по вороху прохладного червонеющего проса: «Хватит, заразыньки, языком веять!» Они зубоскалят из-под холодка надвинутых козырьком платочков, но поднимаются. Через минуту шумно тарахтят решетами обе кургузые деревянные веялки, ветер лопастей гонит из них пахучую мякину. А железный триер ворчит, ворчит солидно, приглушенно, с шорохом пересыпается в его цилиндрической утробе пшеница. Вербовые деревянные лопаты в загорелых руках проворно и в то же время как-то бережно отгребают в сторону тяжелое, отвеянное, родниковой чистоты зерно. Ковши машин просят новых и новых порций. Крепкие полногрудые колхозницы зачерпывают из вороха, легко вскидывают полную пудовку на плечо и несут к веялке, опрокидывают над ковшом: бери! Имечко какое: пудовка. Устим Горобец гнет их из толстой жести, оковывает железными обручами, в самой полпуда да зачерпывает пуд — хороша пудовка! А женщины — ничего. К чему они, крестьянские женщины, не привычны!

Над током, над всей степью виснет духовитая хлебная пыль. Для Василия Осокина ничего нет лучше этой августовской страды, когда жаркий воздух наполнен горчинкой конопли и полыни, запахами обмолоченного хлеба, разогретого железа и машинного масла, рокотом моторов и перестуком колес бестарок, возящих зерно от комбайнов. Нежелателен ему в эту пору самый развеселый ливень. Пусть бродят по горизонтам слепые зыбкие марева, пусть на горячих дорогах танцуют пыльные полосатые смерчи, грациозные, как зверь на задних лапах. Хлеба нынче нажинистые, урожай несвозный, пощади, небо, радость рук человеческих, не насылай дождя!

Василий Васильич стоит на кромке улитой водой и укатанной площадки тока, легкий залетный ветерок ласкает его голую шею и распахнутую грудь. Бригадир вбирает взором и работающих женщин, и пирующих скворцов, и деда Каймашникова. И следит взор бригадира за движущимися вдалеке комбайнами. Два ходят в сцепе, их таскает гусеничный «ЧТЗ», а третий на буксире у колесного трактора. Над ними — облака пыли и половы. На рысях подлетают к ним брички-бестарки, поверх нагружаются просом и тут же отъезжают. Отъезжают тихо, грузно, увязая колесами в стернистой мякоти пашни. Кони ступают в упор, машут головами от жары, от мух, от усталости. На боках, под постромками, сбивается мыло. На бричках, зарыв ноги в зерно, важно восседают пацаны лет по тринадцати-четырнадцати. Вожжи в руках, кнут воткнут рядом. Это только кажется, что работа их — мальчишеская забава, на лошадях по степи скакать. А попробуй-ка! Еще жаворонок в небо не поднялся, а уж бригадир сны ребячьи рвет: «Вставай, ребята: лошадей пригнали! Комбайнеры вон уж копошатся…» И — до самого темного часа, пока комбайны не остановятся. За день не меньше двадцати возок, десять — двенадцать тонн перевезет пацан, привезет и вычерпывает пудовкой из бестарки в ящик на весах. Трудно, мытарно, а охотники находятся. И не дай бог у кого-то из возчиков обнаружат непрошпаклеванные щели в бортах, доглядят утечку зерна! Не видать ему больше резвых коней, веселой громыхающей брички с крашеными бортами.

Что-то вроде как пустая мчит от комбайна зеленобокая бестарка: лошади срываются в галоп, задние колеса подпрыгивают на бороздах, возчик цепко пружинит на расставленных ногах, локти его оттопырены, рубашка за спиной пузырем вздулась. Вымчал на край тока: тпру! Спрыгнул на землю — и к бригадиру.