Высшая мера

От жаркого прилива крови у Жукова вспухли вены на висках, в ушах зашумело. Он с трудом справился с гневом — можно сорваться и насказать черт-те что. Жукову вдруг вспомнилась тяжелая сцена, происшедшая в кабинете Верховного 29 июля, когда он, Жуков, излагал план отхода советских войск за Днепр. «А как же Киев?» — нервно, недобро спросил Сталин. Жуков правильно оценил этот вопрос, он понимал, что значила для всех советских людей сдача прародительницы русских городов. Сказать правду о Киеве, сказать ее Сталину — на это мало одной порядочности, тут нужно еще и мужество. Жуков не был трусом, но в тот момент почувствовал, что и ему страшновато, знал: в последние годы Сталин предпочитал принимать горькую правду в разбавленном виде. И выругал себя: быть рабом собственного страха — самый пакостный вид рабства.

«Киев придется оставить», — сказал он, прямо глядя в глаза Сталина. Помнилось, наступила короткая взрывчатая пауза. Все молча, с тревогой смотрели на Сталина. Лицо его, привыкшего работать по ночам и редко видящего солнце, еще более побледнело. Расширились и желтизной вспыхнули глаза… Словом, Жуков был смещен с поста начальника Генштаба.

…Личным эмоциям сейчас не место. Есть правило: другим прощай многое, себе — ничего. Тем более что и Сталин нынешний не Сталин июня-июля и уж конечно не кануна войны. Верховный в душе, похоже, признал, что и он способен серьезно ошибаться, что без сильных, знающих помощников ему никак не обойтись. Другим стал Сталин.

— Москву безусловно удержим, — твердо сказал Жуков, слегка поведя плечами, словно бы уже чувствуя, какую тяжесть взваливает на себя этим категоричным заверением.

— Это неплохо, что у вас такая уверенность, — с заметным облегчением произнес Верховный.

— Но нам нужно еще не менее двух армий, товарищ Сталин, и хотя бы двести танков.

Верховный рассасывал трубку и несколько секунд молчал. Теперь ждал ответа Жуков. Мысль его на мгновение перекинулась туда, на восток страны. Там формировались новые армии, оттуда днем и ночью мчались эшелоны с войсками и боевой техникой, там, прямо под открытым небом, монтировалось оборудование эвакуированных заводов и с ходу, форсированно изготавливались пушки, минометы, снаряды, патроны, там налаживался массовый выпуск танков и самолетов… Но пока что армии формируются, эшелоны пока что в пути, сражающиеся войска пока что испытывают голод в танках, артиллерии, самолетах, боеприпасах. Может ли Сталин выполнить его, Жукова, просьбу? Всего-навсего две армии и двести танков! «Всего-навсего? — саркастически переспросил Сталин. — С первого по пятнадцатое ноября Западный фронт получил сто тысяч бойцов и командиров пополнения, триста танков, две тысячи орудий. Этого мало?»

…Да, две. Лишь две. Потому что за эти месяцы не только терять войска, но и бить, побеждать врага научились. Причем побеждать малыми силами. Ушли дни растерянности, несобранности. Необычайно высок дух у поднявшегося на священную войну народа. Только на Западном фронте за последние полтора-два месяца подано около шести тысяч заявлений с просьбой принять в партию и почти столько же — в комсомол. В людях проявляется, высвечивается все лучшее: смекалка, отвага, бесстрашие… Страна узнала разъезд Дубосеково на подступах к Москве. Узнала имена двадцати восьми пехотинцев.

— Позвоните в Генштаб и договоритесь, куда сосредоточить две резервные армии, которые вы просите. Они будут готовы в конце ноября. — Сталин сделал паузу, ожидая, что скажет Жуков. Тот промолчал, и тогда Сталин добавил: — Но танков пока дать не сможем.

Жуков немедленно связался с Генеральным штабом. Было решено формируемую 1-ю ударную армию сосредоточить в районе города Яхромы, а 10-ю — в районе Рязани.

И долго еще Жукова не покидало чувство какой-то приподнятости. Думая о предстоящих операциях, о перебросках частей и соединений, он нет-нет да вспоминал растянувшийся, трудный, на паузах и недомолвках разговор со Сталиным. Тяжелым он был для обоих. А закончился спокойным и деловитым: «Позвоните в Генштаб и договоритесь…» Человек холодного, трезвого ума, Сталин иногда поддавался минутному капризу или вспышке страшного для окружающих гнева, и трудно было предугадать эти перепады его характера. И все же он умел подчинять собственные эмоции, капризы интересам дела. Особенно это стало заметным в последнее время, когда каждое его слово, каждый поступок мог принести вред или пользу целой стране. 19 октября он поборол искушение уехать из Москвы в спокойный Куйбышев, как того требовали члены Политбюро. Два часа ходил, горбясь, по пустынному перрону возле спецпоезда, готового тронуться в путь, а потом сказал спокойно: «Я не имею права покидать Москву». Сел в машину и вернулся в Кремль…

2

Когда вошел Булганин, Жуков стоял над картой и мурлыкал что-то. Лампочка под жестяным эмалированным абажуром высветила выпуклый, тяжелый накат лба на брови, волевой, выпяченный подбородок с неправильным прикусом зубов.