Высшая мера

— Не опрометчиво ли твое утверждение? — Булганин озабоченно, даже с каким-то суеверным страхом посмотрел на Жукова. — Ведь если даже он сомневается… У тебя нет сомнений, Георгий?

Жуков улыбнулся, но тут же смял улыбку.

— Нет. Не проехать ли нам на передовые позиции? Я уже доложил в Генштаб о нашем выезде…

— Надо, — согласился Булганин. — Куда конкретно?

Жуков постучал карандашом по карте, указывая место. Здесь войска противника наиболее остро вдавались в оборону защитников Москвы.

Близился рассвет, когда они выехали из Перхушково. Впрочем, никакое это не Перхушково. Деревня с таким названием в нескольких километрах с одной стороны, станция Перхушково — с другой, а здесь — старое барское имение в гуще леса, на берегу пруда. Еще в прошлом веке вдовая помещица Власова продала его и восемьсот десятин земли барону фон Вагао по прозвищу Woher-Wohin (откуда-куда). Немец насадил строевую, мачтовую сосну, а на перекрестке дорог возложил огромный камень с высеченными словами о том, у кого и кем куплены дом со службами и что восемьсот десятин леса принадлежат ему, немецкому барону. Барон хорошо знал «откуда и куда»: перед началом первой мировой войны выгодно продал имение и лес, сам же драпанул в фатерланд. А поместье, вопреки честолюбивому немцу, окрестными жителями до сих пор называется Власихой.

Миновали занесенный, искрящийся камень барона. Свернули к станции Перхушково, быстро миновали и ее. Впереди, как воз с сеном, переваливался на выбоинах броневик, сзади шли булганинская машина с адъютантами и передвижная радиостанция. То и дело проносились встречные грузовики. Из прорезей фар выбивались синие узкие, как две шашки, полосы света. Зигзагами, короткими перебежками пересекала шоссе поземка, перескакивала и бежала дальше — от сугроба к сугробу, от кювета к сосняку и там залегала. В небе — то же самое: белый согнувшийся месяц, словно разведчик в маскхалате, быстро проскакивал прогалины меж тучами, прятался, а потом опять — скок, скок! — и снова падал в тучу.

Жуков поиронизировал над собой: «Даже в природе тебе лишь война видится!» Повернулся к Булганину. Тот откровенно подремывал, и он не стал его беспокоить. Самого тоже прямо-таки зверски в сон тянуло. Забыто, когда по-человечески спалось, хотя бы пять-шесть часов. Все — как заяц, у которого даже во время сна одно ухо торчком.

В нескольких местах дорогу перегораживали шлагбаумы. Строгие начальники контрольно-пропускных пунктов, подсвечивая фонариком, придирчиво всматривались в пропуска, а потом, чуточку с виной за свою «въедливость», вытягивались и козыряли:

— Все в порядке, извините за задержку!

И шлагбаум разрешающе вскидывал полосатую, как арестантская роба, руку. Все — правильно, все — как надо: война, Москва и Подмосковье на осадном положении!

Миновали молчаливую, затаенную в свежих снегах деревню. Покой ее нарушал лишь танк. Фыркая мотором и скрежеща гусеницами, он куда-то перебирался. На обочине стоял поддомкраченный грузовик, и возле него шофер накачивал лежащее колесо.

За деревней встречный поток машин вдруг прекратился, но зато стала расти, непомерно удлиняться колонна остановившихся грузовиков, конных саней, повозок. Они запрудили шоссе, обочины, свернуть рискованно: слева и справа крутые скаты и глубокие кюветы — не для легковых, низкосидящих машин. Впереди красновато взблескивал огонь, будто в центре образовавшейся пробки развели костер.

Сопровождающие побежали выяснять, в чем дело. Вылезли из машины и Жуков с Булганиным. Жуков помахал руками, потоптался, чтобы размяться, дремоту отогнать. Булганин зябко поеживался. Пошли к центру пробки. Оттуда доносились порыкивания моторов, противный визг повозочных колес на обледенелой дороге, хриплые выкрики, тянуло гарью железа, резины, машинного масла.

Оказалось, ночью зенитчики сбили немецкий бомбардировщик из армады, шедшей на Москву. Словно нарочно, он упал прямо на шоссе, как раз там, где оно пересекало глубокий, как овраг, противотанковый ров, на километры тянувшийся вправо и влево. Взрывом бомб и бензиновых баков «юнкерс» разметал перемычку, и ров стал сплошным, перегородил путь и тем, кто, пользуясь темнотой, торопился к фронту, и тем, кто возвращался оттуда.

Человек двадцать забрасывали огромную воронку землей. Когда на неостывшие обломки вместе с землей попадал снег, они зловеще шипели и изрыгали пар. Поскольку остальному люду сюда не было доступа из-за тесноты, росла толпа вокруг. В воздухе вроде бы для «сугреву» витал простецкий мат. Жуков усмехнулся: «Русский человек не может без мата, как курильщик — без табака».