Высшая мера

— Ладно, авось действительно пригодишься. — И написал: «Список женщин и девушек, изучающих трактор». После цифры «1» тщательно вывел фамилию и инициалы Анны Никитичны. — Только предупреждаю: без опозданий и пропусков. И… без этих, без хахынек-хохотков на занятиях. Сразу прогоню…

Сказал строго, положил ученическую ручку на стол и выжидательно оглянулся на дверь. Никто не входил. Перевел строгий взгляд на самую распервую курсантку. Исподволь отметил: в старенькой, замызганной фуфайчонке, в шерстяном стираном-перестиранном полушалке, а все ж — свежа, женственна, привлекательна, будто не на ее руках семья, кою и трактором не увезешь. И сейчас же насторожился под ее взглядом: показалось ему, что смотрела она на него глазами ласковой кошки, готовой в любую минуту потереться о ноги хозяина и помурлыкать.

Вот, пожалуйста!

— Ха-ха! Василич, ты знаешь, на чем земля держится?

— На ките и трех слонах.

— Опять же бестолковый! На любви да верности бабьей, вот на чем.

Лицо Васильича будто пчелы покусали, красными пятнами взялось. На лбу вздулась вена.

— Все ж ты зря пришла на занятия!

— Да какие ж занятия, Василич, ежели мы с тобой вдвоем сидим! Самый раз про любовь говорить… Ха-ха!

— Во-во! Получится из тебя не кадра, а сто рублей убытку. У тебя шестеренки не в ту сторону вертятся…

Из раскрытого рта Анны Никитичны совсем было хотело выпрыгнуть ее верное «ха-ха!», но открылась дверь и в класс вошла, нет, не вошла — вплыла важевато Танька Горобцова, вся белая, завьюженная. Глаза у Анны Никитичны продолжали смеяться, лукавить, а вслух выдохнулось горестное:

— Совсем запинали бедную женщину!

— Здрасте, Анна Никитична. Здрасте, Василий Васильич, запишите меня на курсы… Можно рядом с вами сесть, Анна Никитична?..

Танька — девчонка воспитанная, современная, не чета Косте Осокину. Она и к Анне Никитичне на «вы», и к Василию Васильичу на «вы», знает, что здороваться надо вначале с женщиной, а уж потом с мужчиной. Чинно села, развязала концы пуховой шали, сдвинула ее с головы на плечи. Снег на Таньке начал обтаивать, вся она засверкала капельками-росинками.

— Тань, а сколько тебе лет? — неуместно поинтересовался приободрившийся преподаватель.

Она медленно, чрезвычайно медленно подняла на него выпуклые осуждающие глаза. Ну конечно же Василий Васильич допустил непростительную бестактность, спросив о возрасте. Уже по одному тому, что она и его, и Анну Никитичну назвала по имени и отчеству, назвала на «вы», можно было понять, что она если и не ровня им, то и не ребенок, не какая-то неотесанная деревенщина, как тот же, к примеру, невыносимый Костя, который из-за Айдара едва ли не шестилетним пошел в школу и только потому в одном классе с ней учится.

— Я на полтора года старше вашего Кости, Василий Васильич. Меня в комсомол уже приняли… Странный какой-то вопрос…

— Прошу… извини, Таня. — Василий Васильич не был близорук, но нагнулся над тетрадкой низко-низко. Хитрый, улыбку скрыл от обидчивой Таньки. Обмакнул перо в чернила. — Запишем: Горобец Татьяна Устимовна… Будешь второй после Анны Никитичны…

Одна по одной собирались курсантки. Пришла жена председателя Коврова, женщина тихая, неразговорчивая. Общий язык она находила только с детьми, с ними у нее были своя задушевность, свои тайны, малыши с охотой шли в садик к няне Вале. Вкрались две девушки, недавно кончившие семилетку. Похоже, их больше влек огонек в школьном окне, чем курсы трактористок. Они малость разочаровались, увидев в классе лишь женщин да девушек. Но не повернули назад, пристроились на «Камчатке», сейчас же зашушукались, удавленно захихикали, так что Танька обернулась на них строго-настрого.

К девяти вечера подмело к школе и двенадцатую курсантку. Она влетела запыханная, вся в снегу. Прибежала Феня — калачиком ножки, одна из тех, о ком говорят: в девках уквасилась. А почему засиделась — обидное прозвище яснило. Не знала Феня покоя от своей доли. Объявят, скажем, с клубной сцены: «Выступает Феня Думчева!..» Феня собирается петь, а местный острослов пускает по залу шепотком: «Феня исполнит танец с саблями…» И уж мало кто слушает, как она поет, похихикивают, глядя на ее крепенькие, но кривые, сабельками, ноги. Или сорганизовалась где-либо молодежная гулянка-выпивка, так и тут найдется насмешник: возьмет печной рогач и ну с ним по горнице кружиться, вальсировать. «С Феней танцую!» — скажет под гыгыканье подвыпивших приятелей. И старухи на завалинках вздохами провожали Думчеву Феню: «От уж наградил господь сударушку ногами…» — «Не говори, сваха. Ее крючками только варежки вязать…»

Это ведь так: не уродишься телом — не угодишь и делом. Даже самый замухрышенный кавалер не ценил ни лица Фениного, ни ее белых, мягких, как паутина бабьего лета, волос, ни красивого голоса ее, ни характера.