Высшая мера

— Давай, давай! Ничего тебе, кроме хлеба, не будет. Не дрожи.

И мальчик рискнул.

Он уже не боялся и никакого подвоха не ждал. И протянутый хлеб не взял лишь потому, что совесть в нем заговорила. Но Мартынов был исключительно прост и нестрог — любой бы взял! И вскоре мальчишка вгрызся зубами в краюху… Терентий Петрович был будничен — не сверлил глазами своего нежданного сотрапезника, лишь вскользь взглянул и подытожил:

— Ладно, подзаправились — теперь кто куда, — и снова улегся на скамью. Досыпать.

С первыми лучами солнца, яркими, как начищенная труба горниста, Мартынов продолжил свой путь. Тропинка вытянулась вдоль узкоколейки, затем отшнуровалась от нее и побежала в открытую степь. Рядом, в яме, послышалась какая-то возня; Мартынов остановился. И тут он снова увидел своего ночного гостя — мальчишку. Сейчас ему, по всем признакам, грозила опасность: трое пацанов, заметно старших по возрасту, с кулаками надвигались на него. Скрипела галька под ногами. Они ступали грозно, тяжело, как молотобойцы.

— Ну? — сказал самый старший. — Драться будешь? Или сразу дашь тягу?

Мальчишка простуженно всхлипнул носом:

— Не дам. Буду драться, — и добавил: — Если один на один.

— И со мной? — удивился вожак. — Ты же слабачок.

— Сам слабак. Я сильный.

— Сильный?.. Тогда тьфу, — смачно плюнул тот. — Подыми, ежли сильный.

— Сам поднимай, — самолюбиво закричал мальчишка и первый бросился на обидчиков, на всех троих… Град ударов посыпался на его русую голову.

Терентий Петрович более не мог оставаться безучастным. Его появление вызвало переполох: трое обидчиков — врассыпную; да и побитый мальчишка от неожиданности присел, вытирая окровавленные губы. Но сразу же встал и сделал вид, что не очень-то и удивился… «С характером», — подумал Мартынов и спросил:

— За что они тебя?

— Ни за что. Просто станция ихня.

— Как «ихня»? — спросил Мартынов.

— Ну, живут здеся, — пояснил паренек. — А я чужой.

— Звать хоть тебя как?

— Никитой звать.

— А родители где?

Мальчонка покачал головой. И тут вся его нехитрая, тяжелая история раскрылась перед Мартыновым. Сирота. Отца зарубили казаки, мать умерла еще раньше. Вот и все. И ходит Никитка по кубанской земле — поближе к хлебным местам. Где выпросит кусок, где стащит…

— Пойдем, — бросил Терентий Петрович.

Они вылезли из котлована. И снова серая лента степной дороги притянула Мартынова к себе. Но теперь он шагал не один.

Где же устроиться на ночлег? Эта мысль беспокоила Мартынова. Сам он за последние годы спал и на снегу, и на сырой земле, даже на болотных кочках.

Всякое было.

Но это — один. А сейчас рядом с ним топал, стараясь не отставать, Никитка. Конечно, и он не на пуховых перинах почивал. «Малец, а досталось ему, видать, не дай боже», — Терентий Петрович сердито откашлялся. Именно сердито, чтобы сразу же, в зачатке, подавить всякую жалость. Жалости он не терпел ни к себе, ни к другим…

Степь стала темнеть. Вдали показался колодец, точнее надстройка над ним: в этих местах такие строения были довольно высокими. «Там и заночуем», — решил Мартынов.

Вскоре он расстилал на земле видавшее виды пальто.

— Устраивайся, — сказал он мальчику, и тот не заставил себя долго упрашивать. Лег и поджал ноги.

«Не худо бы перекусить», — подумал Терентий Петрович, опускаясь на землю и развязывая свою котомку. Хлеб, сухари, даже кусок колбасы домашней.

— На, Никитка, держи, — сказал он.

Тот не сразу протянул руку, и Мартынов подбодрил:

— Смелее, смелее! Если не поешь, то кишки будут марш играть. А я ночью люблю слухать не марши, а чего-нибудь плавное — вальсы, к примеру.

Сухари хрустели под зубами у того и другого. И от этого хруста становилось весело на душе. Будто сидит Мартынов где-нибудь в тепле, на печи, и от нечего делать пробавляется сухариками.

Сразу же что-то давнее, полузабытое, тронуло сердце и щемяще сдавило горло. Веселье и грусть — они часто сливаются, когда вспоминаешь прошлое, особенно годы детства. И положил Мартынов свою тяжелую руку, и тронул худенькое плечо Никитки — вроде бы тут с ним братишка меньшой или даже сын. «Ах ты, елки-моталки», — улыбнулся он в темноте, и, обнаружив, что мальчик уже посапывает носом, притих блаженно.

Пальто сползло с плеч Никитки, Терентий Петрович поспешил поправить его и наклонился над хлопчиком, стараясь в темноте разглядеть его лицо. Потом прилег рядом и стал думать… Подпольная работа, война, потом революция, а жизнь незаметно подошла к сорока. Нет семьи: ни жены, ни детей. А что же дальше?..

Никитка внезапно открыл глаза и посмотрел на Мартынова. Затем перевел серьезный взгляд на небо.

Немигающе глядели вниз крупные звезды, и мальчик задумчиво спросил:

— Они горячие, дядь? Как печеная картошка… да?

Мартынов ничего не отвечал. Только улыбался.

Нестарый еще казак с вислыми, как у запорожца, усами был слегка под хмельком. Этим, скорее всего, объяснялась его словоохотливость и радушность. Он поставил перед Мартыновым и Никитой по кружке молока, дал по краюхе хлеба. Корочка на хлебе хрустящая, поджаристая. У любого слюнки потекут. А уж у голодного!..

— Эгей, старуха! — крикнул он.