Высшая мера

Мартынов, как положено, встал и начал застегивать ворот гимнастерки.

Он это делал нарочито медленно, чтобы Айвазян мог увидеть на нем цепочку от нательного крестика.

— Настроение, Георгий Саркисович, весьма неопределенное, — играя в чистосердечность, произнес Мартынов. — Впрочем, оно лучше, чем у некоторых других.

Последняя фраза была произнесена многозначительно.

— Кого вы имеете в виду? — последовал строгий вопрос.

Мартынов молчал.

— Подпоручика Голышева?

— Его.

— Ну-ну! — полковник сердитыми шагами вышел из шалаша.

Сердился он на самого себя. «Ничего не могу поделать, — ударил он себя по ляжкам, — нравится мне этот человек и все!» В этот же день Мартынову был возвращен его револьвер, правда, не заряженный.

Тем не менее к вечеру, когда Терентий Петрович, задумавшись, стоял у акации и спокойно глядел в небо, Айвазян вырос за его плечами и резко спросил:

— Вы служили на флоте? Почему скрыли?

Мартынов повернулся к полковнику и, вытянувшись, доложил:

— На флоте я никогда не служил, — он лихорадочно соображал, — что это? Опознали? Или предположение?.. Наконец догадался и чуть улыбнулся, показывая на тыльную сторону левой ладони. — Вы о якоре? Такая памятка есть у любого херсонского мальчишки.

— Что-то не очень она у вас побледнела, — заметил полковник, отходя в сторону. От его взгляда не укрылось, что губы Мартынова слегка подрагивают.

Позже, когда полковник Красильников спрашивал: «Ну, как у нас с этими приблудными, их ведь уже добрый десяток?» — Айвазян только пожимал плечами. И хмурился.

— Не сердитесь, Георгий Саркисович, — успокоил его Красильников, — великолепно понимаю, в таких условиях контрразведчикам нелегко. Будем уповать на всевышнего и на везение.

Айвазян проводил глазами статную фигуру своего непосредственного начальника и не без основания подумал, что случись что-нибудь чрезвычайное — и полковник Красильников не только останется в стороне, но и мигом переменит свой тон. Ничего не сохранится от его добродушия, будет раскатистый бас, удары кулаком по столу и угрозы, одна страшнее другой. За два года совместной службы Айвазян успел изучить его — таких людей обычно называют хамелеонами.

Полковник Айвазян усмехнулся: слово употребляется часто, но далеко не каждый видел этих самых хамелеонов[4]. Он, Айвазян, видел. Еще юношей в родном Тифлисе он увлекся зоологией, тогда-то и состоялось его знакомство с этими странными существами, легко меняющими свою окраску. Стоит, к примеру, лишь напугать хамелеона — и все, цвет его уже другой. «Мгновенно изменяются пигментные клетки, в этом и суть», — вслух проговорил полковник. Адъютанты, стоящие подле, ничем не выказали удивления. Офицеры знали, что их начальник — человек широко образованный, знающий чуть ли не десяток языков, преимущественно восточных. До академии генштаба он даже служил драгоманом — так тогда называли переводчиков при дипломатических и военных представительствах. Прапорщики почтительно молчали.

А сам полковник продолжал думать о животных — только ли о животных? — умеющих менять свое обличье.

Мартынова одолевали сомнения.

С одной стороны, он понимал: «Пора! Нужно уходить», — но с другой… Разведчику отлично известно, как трудно, даже на короткое время, закрепиться в стане противника. Ему удалось. Надолго ли? Мартынов сейчас не думал об этом. Ведь если он не совершит побег, то концом его пребывания здесь может быть лишь одно — арест. Но травить до поры собственную душу не нужно. И мысли его, следовательно, были о другом. Остаться тут? Кто же тогда переправит собранные сведения? Они постепенно накапливались — отдельные факты, штрихи; сопоставляя их, анализируя, можно, пожалуй, делать решительные выводы: как окружить и окончательно уничтожить деникинские последние очаги.

Нашелся бы надежный человек, сумевший переправить эти важные данные, и тогда Мартынов без малейших колебаний останется здесь, до последнего. Но где найти такого?.. Терентий Петрович лежал в шалаше, бесполезно пытаясь уснуть. Он пробовал считать, досчитал до, бог весть, какой тысячи, затем поднялся с набитого соломой матраца, вышел… Высокие звезды смотрели холодновато, немигающе. Ветер лениво входил в рощу, пересчитывал листья на деревьях, путался и снова принимался за это неблагодарное занятие.

Внезапно вдалеке раздался оклик часового.

Левее рощи зашлепали конские копыта. Сквозь колонны деревьев тускло скользнуло и заметалось пятно от фонарика. И тотчас же Мартынов услыхал, как один из караульных докладывает дежурному:

— Вашбродь, новеньки до нас прибулы!

Дежурный, смачно зевая, ответил:

— Ладно, иду. Держите их пока на месте.

— Слухаю, вашбродь!..

Как оказалось позже, этой ночью прибыл взвод, отбившийся от соединения, которым командовал генерал Улагай. Народ отчаянный, головорезы как на подбор. А во главе их — сотник Шипилов и прапорщик Скиба. У сотника узкое костистое лицо, улыбка — страшная: золотые челюсти словно сливались с нависшими рыжими усами и казалось, что рот извергает на тебя огонь.