ВЫСШАЯ СТЕПЕНЬ ПРЕДАННОСТИ. Правда, ложь и руководство

Я сказал ему, что не совершал подлостей и не устраивал утечек. Но, сказал я, политически я не на чьей-то стороне, и на меня нельзя рассчитывать в традиционном политическом смысле, пояснив, что это отвечает наилучшим интересам президента. ФБР и Министерство юстиции участвуют в наиболее противоречивых расследованиях в стране, расследованиях, которые зачастую касаются видных представителей президентской администрации, как это было с расследованием в отношении Карла Роува и Скутера Либби во времена администрации Буша. ФБР способно авторитетно выполнять эту работу, потому что не является — и не выглядит — инструментом в руках президента. Без этой репутации и реальности как Минюста, так и ФБР, у президента не остаётся способа проводить расследования в отношении своей администрации, кроме назначения некого специального прокурора.

Очевидно, эти рассуждения его не удовлетворили. Вскоре он с серьёзным выражением лица произнёс: «Мне нужна преданность. Я ожидаю преданности».

Во время последовавшей тишины я не шевелился, не говорил и не менял выражения лица. Президент Соединённых Штатов только что попросил преданности директора ФБР. Это было сюрреалистично. Склонные защищать Трампа могут представить, как бы выглядело, если бы Президент Обама позвал директора ФБР на ужин тет-а-тет во время расследования в отношении старших должностных лиц его администрации, затем обсудил его гарантию занятости, а затем сказал, что ожидает преданности. Несомненно, на «Фокс Ньюс» тут же бы появились люди, призывающие к импичменту Обамы. Конечно, если уж на то пошло, это было не то, что я вообще мог бы представить, чтобы сделал Обама или Джордж У. Буш. В моем понимании, такая просьба напоминала церемонию посвящения в Коза Ностру «Сэмми Быка» — с Трампом в роли босса семьи, спрашивающего, есть ли у меня то, что нужно, чтобы быть «сделанным человеком». Я этого никогда не делал, и никогда не сделаю. Я был полон решимости не давать президенту ни намёка на согласие с его просьбой, так что просто промолчал вместо этого. Мы, казалось, целую вечность глядели друг на друга, но, возможно, это была лишь пара секунд. Я снова уставился на мягкие белые мешки под его невыразительными голубыми глазами. Помню, в тот момент я думал, что президент не понимает роли ФБР в жизни Америки, и его не волнует, что сорок лет выстраивали те люди. Нисколько.

В начале своей карьеры и в более молодом возрасте, мне бы не хватило мужества сохранить хладнокровие, не нарушить леденящий взгляд сигнализирующим согласие кивком или каким-нибудь выдавленным словом. Даже в возрасте пятидесяти шести лет, с изрядным числом шрамов, будучи четвёртый год на посту директора ФБР, мне всё ещё приходилось говорить себе, сидя в метре от президента и глядя ему прямо в лицо. Внутренний голос твердил: «Ничего не делай; даже не шевелись».

Трамп нарушил это неловкое противостояние, опустив взгляд в свою тарелку, и переключившись на другую тему. Моя холодная реакция, казалось, не особо его расстроила, если вообще расстроила. Ужин продолжился, и довольно мило.

Когда наша встреча продолжилась — я не использую слово «разговор», так как этот термин неприменим, когда практически всё время говорит один человек — я снова попытался помочь Президенту Трампу понять, какую ценность президенту оказывает разделение между ФБР и Белым домом. Но было очень трудно вставить хоть слово. Остаток ужина, лишь время от времени делая паузы, чтобы поесть, он изливал потоки слов о размере толпы на своей инаугурации, о том, какое освещение свободных СМИ он смог сгенерировать во время выборов, о недоброжелательности кампании. Он изложил свою точку зрения на расследование в отношении электронной почты Клинтон, выделив в нём три фазы, каждая из которых, в его рассказе, носила моё имя. В «Коми-один», сказал он, я «спас её» своим заявлением от 5 июля, что в отношении неё нет подлежащего судебному преследованию дела. Хотя он добавил, что я ошибся с этим выводом. В том, что он назвал «Коми-два», я сделал то, что должен был, проинформировав Конгресс о возобновлении расследования. В «Коми-три», которой стало моё заключительное письмо Конгрессу, во второй раз закрывавшее дело, он сказал, что я снова спас Хиллари, но что она «совершенно не поняла» этого. Он словно пересказывал сюжетную линию своего любимого телесериала.