Выживания не гарантирую

И Алим решил выбираться не морским путем, а через Лабиринт. Он подозвал извозчика, и они поехали в Кноссос.

Грек честно предупредил их, что в Лабиринте неспокойно и лучше туда не соваться, особенно с мальчиком. Но Алим хаживал через Лабиринт и в шторм. Он отмахнулся…

– Но мы же принесли рисунки, – сказал он почти беспомощно. – Мы принесли…

– Да, Алим. Вы принесли. Это очень важно. Очень. Ты молодец. И Полхвоста молодец. Вечером вас отвезут в Берлин, а там есть специалисты. Я слышал о подобных случаях. И людям сумели помочь. Вам тоже помогут.

Штурмфогель надеялся только, что голос не выдает его. Хорошо, что Алим ничего не видит… Полхвоста уже одеревенел окончательно, а теперь и рука Алима, приросшая к мальчишке, истончалась и приобретала цвет сухого топляка. Штурмфогель действительно слышал о подобных случаях… помочь уже нельзя было, даже отрубив Алиму руку – невидимые древесные волокна проросли все его тело насквозь. Хотелось верить, что он хотя бы не чувствует боли…

Берлин, 13 февраля 1945. 13 часов

Юрген Кляйнштиммель вернулся из Берна, где встречался с одним из своих личных агентов – офицером швейцарской полиции. В Швейцарии, как ни странно, никогда не существовало официального органа по делам Верха, и те банкиры, журналисты, офицеры, промышленники, политики и чиновники, которые имели пси-компоненту личности и, следовательно, проявляли интерес к дальнейшей судьбе Верха, объединялись в масонскую ложу «Черный Альп». Именно они содействовали началу переговоров между пси-персонами воюющих стран…

Швейцарцы располагали существенной информацией. В частности, по своим каналам они тоже узнали о готовящемся покушении, но в несколько другой интерпретации: целями командос должны были стать не Гиммлер и Борман, а Гиммлер, Рузвельт и Сталин в своих верхних воплощениях; главное же, теперь стало известно (Юрген не подал виду, что слышит об этом впервые), что предполагается их личная встреча где-то в лесу Броселианда – и об этом уже ведутся переговоры. С германской стороны делегацию возглавляет Рудольф фон Зеботтендорф.

Почему-то именно это тревожило как-то по-особому. В присутствии старого дурня все планы начинали ломаться, всё оборудование – портиться, предметы изменяли свойства, а люди могли вести себя нелепо и непредсказуемо: так, профессор Гербигер, который лупил фюрера палкой и прилюдно орал ему: «Заткнись, тупица!» – в присутствии Зеботтендорфа робко молчал и ходил на цыпочках…

Оформив полученную информацию в форме резюме донесений разных агентов, Юрген отправился к шефу.

Крит, авиабаза Вамос, 13 февраля 1945. 16 часов

Волков закатил мотоцикл за сараюшку, чтобы не вводить в соблазн случайных прохожих, и по каменистой тропке поднялся наверх, до развалин. Здесь он сбросил рюкзак, раскатал по земле кусок овчины, лег на бок и стал смотреть вниз.

Сверху аэродром производил отвратное впечатление: как след каблука на лике иконы. Волков не был религиозным – как не мог быть религиозным никто из знающих, что такое Верх, – но с некоторых пор его притягивала к себе обрядовая сторона религий. Собиравшиеся вместе жалкие безверхие людишки на какие-то минуты возвышались над собой, тянулись, почти проникали… Хотя бы за это их стоило уважать.

Он вынул из рюкзака бутылку узо, лепешку, ком сухого соленого сыра, кулек с оливками. Оливки были огромные, с голубиное яйцо. Волков хлебнул прямо из горлышка. Узо он не любил: густой анисовый запах напоминал о детстве и болезнях. Но сейчас ему нужно было именно такое – чтобы помучить себя.

Сегодня при заходе на посадку у «Тандерболта» не вышла одна из стоек шасси. А та, которая вышла, не захотела убираться обратно. Пилот приказал Волкову прыгать. Волков не подчинился, сказал: орудуй, меня здесь нет. Полчаса пилот крутил самые резкие фигуры, которые могла себе позволить эта тяжелая скоростная машина. Потом он пошел на посадку на одной ноге, ударил ею о полосу и увел машину вверх – и так раза четыре. Наконец застрявшая стойка выпала. Когда они сели, пилот был бел, потен и слаб; Волков же словно проснулся на некоторое время – и вот теперь он опять погружался в слепой неотвратимый сон…

Потом он увидел своих командос. Три десятка американских мальчиков, благоустроенных, уверенных во всем – а главное, в своей бесконечной правоте. Те камешки и кирпичики, которые они помимо своей воли вкладывали в поддержание Верха, были такие же, как они сами: правильные, тверденькие, надежные, не допускающие неверия и сомнения.

И – такие же простые, однозначные, граненые, ограниченные.

Раньше таким путь наверх был заказан. Разве что чудом… Теперь их гонят туда батальонами.

Он сделал еще несколько глотков. Стал жевать оливки. Потом отковырнул кусочек сыра.

Чувство, что он делает не то, возникло у него давно. Еще в сорок втором. Тогда он создавал разовую группу во Франции, и все кругом шептались: «Сталинград держится!» Хотелось быть русским, советским. Он не мог.