Вызволение сути

А что до торопливости, то эта беда была даже у любимого лектором Бунина. Как цитирует Лекманов рассказ “Антигона”:

“…и с потускневшими глазами медленно раздвинула ноги… Через минуту он упал лицом к ее плечу.”

То есть студентику понадобилась всего одна минута, чтобы кончить. Не думаю, что надо восхищаться таким сексом в литературе – уж слишком он оскорбителен для женщин.

Лекманов отмечает проникновение мата в литературу и его приемлемость среди молодых писателей. Однако, это вовсе не указывает на литературное торжество секса, а лишь демонстрирует пренебрежительное к нему отношение.

Никто над сексом не раздумывает, не размышляет, не углубляется ни в гениталии, ни в психику совокуплений – это для русских писателей не только не с руки, но прежде всего – страшно. Им по-прежнему страшна требовательность пизды и, как следствие, им страшно написать порнографию – ведь тогда ты окажешься не писателем, а (о ужас!) порнографом.

Им не осознать и не принять, что литературная порнография превыше всякого добропорядочного описания секса.

Секс – это не дань, которую надо отдать в разговоре о человеческой жизни, а именно этим занимаются писатели, ставя “птичку” на той или иной форме секса, описав его на нескольких страничках и тотчас убегая от него в торжественное смятение души или в активную форму пустопорожнего бытия, а чаще всего – пития.

Для меня же секс – это гремучая смесь онтологии с гносеологией, воспринимаемая как феноменология.

Когда лекция подошла к концу, я решил задать лектору два вопроса: о Пушкине и о себе.

Первый вопрос (почему он ни словом не упомянул о Тайных записках Пушкина?²⁰) я задал анонимно, чтобы не отвлекать Лекманова от сути вопроса. Его зачитала чувственным большим ртом, полными губами, облизанными яркой помадой, ведущая – Генеральный директор Центра Вознесенского Ольга Варцева.

Лекманову не пришлось припоминать, что это за Тайные записки – любой приличный филолог знает их наизусть. Вот как он торопливо и с удручающей дикцией отреагировал на 59 минуте и 24 секунде:

– Ой да, я знаю кто это написал, это автор этой замечательной книги Михаил (ударение, правда, не знаю, как правильно) Армалинский. Я помню (невнятное слово), это любопытное, но частное вполне издание. Прекрасно, молодец, спасибо. Ээ… самореклама – это прекрасный способ заявить о себе. Ну, был бы у меня том толстый, я бы наверное о них упомянул… а может и не упомянул, не знаю.

Ответ Лекманова родил лишь новые вопросы.

Во-первых, что значит “любопытное, но частное вполне издание”? Интерпретировать противопоставление “любопытного” “частному” я не берусь. Сам же смысл фразы: “частное вполне издание” – это из области высшей математической филологии, которая мне недоступна.

Во-вторых, почему Лекманов запнулся на произношении моей фамилии Армалинский? Я ведь не француз, фамилию которого он бы мог произнести с ударением на последнем слоге. Я ведь не англичанин, фамилию которого Лекманов мог бы порываться озвучить с ударением на первом слоге. Нет, есть множество русских фамилий той же структуры, которые произносятся единообразно с привычным ударением на предпоследний слог: Маяковский, Вознесенский, Баратынский, Антокольский, ИАБродский и, наконец, Жириновский.

Всё это указывает на то, что Лекманову было неловко говорить не только о сексе в русской прозе, но также стало сверх его сил поведать о порнографии в Тайных записках Пушкина. А это бессилие выразилось в произнесённой бессмыслице.

Подобное ощущение неловкости проступило и у Ольги Варцевой, которая даже не дочитала мой второй вопрос до конца. Этот вопрос я задал уже не анонимно, а от себя лично, ибо речь шла обо мне самом. Вопрос: 1 час 06 мин 15 сек:

В серии “Русская потаённая литература” вышел том Михаила Армалинского…

и тут Ольга сделала многозначительную паузу, которая позволила Лекманову быстро осознать ситуацию, улыбнуться и убежать от ответа, сказав: “Следующий вопрос, пожалуйста.”

Если о порнографии Пушкина говорить ему неловко, то о моей порнографии говорить просто невозможно.

Лекманов сообщает с облегчением, что если раньше о сексе писали как о постыдном и ужасном или как о неприкосновенном таинстве, то, мол, теперь стали говорить о нём торопливо, а надо обучаться говорить о нём легко и спокойно, как на Западе.

Я же скажу, что в истинной литературе, как и в самой жизни, похоть всегда останется таинством и говорить о ней спокойно невозможно, а лишь с трепетом, иначе это не великая ебля, а новорусское траханье.