Вызволение сути

Мне не интересно влиять на механизмы и всякого рода железо, мне интересно влиять на сердца людей и на их другие органы.

Однако именно благодаря продажам изготовленного железа, я смог позволить себе беззаботное увлечение женской мякотью.

Папа был прав. Но и я не ошибся.

Стихи между строк

Когда в 1976 году я покидал свою пресловутую родину, власть, в ней царившая, запрещала уезжающим брать с собой что-либо рукописное или напечатанное на машинке. Разрешалось только взять записную книжку с адресами близких и знакомых, причём содержание этой книжки проверяли на таможне.

К тому времени я сделал три самиздатовские книжки стихов, взять с собой которые даже нельзя было и помышлять. Так как моя память могла удержать в себе не более десятка стихотворений, да и то с ошибками, я попросил родителей, чтобы они в письмах мне переписывали стихи из моих книжек. Но так как письма, отправляемые за границу “предателям родины” проходили цензуру и часто пропадали, то я решил, чтобы стихи вкраплять в текст письма, записывая их в строчку, чтобы они не привлекали к себе внимание цензора столбцами. А внимательно читать мелкие и обильные строчки письма цензору станет лень.

Решение оказалось абсолютно правильным, потому что, таким способом, я получил от родителей все свои стихи. И ни одно письмо не пропало.

Каждое письмо шло минимум месяц. Родители мне писали часто, и я отвечал им, описывая чудеса американской жизни.

Когда я получал письмо, я отделял стихи красными скобками для простоты их отыскания в сплошном тексте. Так в одном письме (четыре тетрадные страницы) мама пересылала мне около десяти стихов.

Папа тоже подключался, но почерк у него был неразборчивый, и мама была главной переписчицей и хранительницей моих стихов.

После одного из них мама написала:

"Мишенька, надеюсь что ты на практике будешь бОльшим оптимистом, чем в своём творчестве."

Мамины надежды я полностью оправдал не только на практике, но и в самом творчестве, в чём родители с радостью убедились на нашей второй славной родине.

Так родители переписали три книжки моих стихов. У меня хранятся все эти письма.

Мой позывной

Самая первая осознанно услышанная мелодия была та, которую мне насвистывал папа. Он насвистывал её для того, чтобы окликнуть меня и маму, пропавших из виду или отыскать нас в толпе или в лесу. Это был позывной нашей семьи – мы свистели в поисках друг друга. С помощью высвистывания этой мелодии мы не терялись, а всегда находились и были вместе.

Я никогда не спрашивал папу, что это за мелодия, я думал, что она – это часть папы. В детстве я был уверен, что он придумал её для меня, для нас.

Каково же было моё удивление, когда, уехав в Штаты, я услышал эту мелодию по радио и разузнал, что это знаменитая американская песня When You Wish Upon A Star и папа насвистывал первые два такта этой мелодии. Вот тогда я понял, что папа с давних пор, пусть неосознанно, но настойчиво звал нашу семью в Америку.

Я дал послушать папе эту песню, он уже не мог припомнить, где он её услышал впервые и при каких обстоятельствах он начал использовать её как позывной нашей семьи.

И вот, теперь, когда папа затерялся в огромной стране смерти, мне иногда кажется, что если я посвищу эту мелодию, то он выйдет из густой неподвижной толпы, и я, как маленький мальчик, брошусь к нему в раскрытые объятья, а он, молодой, смотрящий на меня с фотографии на столе, много моложе меня сегодняшнего, скажет: Как тебе живётся, сынок?

Я свищу, но папа не откликается, хотя верю, что он слышит меня.

Когда я буду умирать, я уверен, что услышу, как папа насвистывает мне эту мелодию, и я с облегчением вздохну в последний раз, обрадованный, что я не потерялся.

Следование за родителями

Папа не хотел учиться работать на Макинтоше, который я купил в 1986 году, несмотря на то, что я не раз предлагал ему показать хотя бы азы. Он оставался верен кульману и карандашу. Правда, он с радостью перешёл с советских кнопок на клейкую ленту, крепящую бумагу на пластиковой, а не на деревянной чертёжной доске.

А вот мама с радостью приняла мои уроки и даже стала печатать на Макинтоше письма для нашей компании.

К восьмидесяти годам папа отошёл от дел. Но он продолжал чертить на кульмане. Он чертил снова и снова один и тот же узел машины, который хотел усовершенствовать. Но пальцы его уже плохо держали карандаш, линии были нечёткие, и узел становился всё менее узнаваемым. Да и усовершенствования никакого не получалось, проступали только повторения, с каждым разом всё менее различимые.

В какой-то день папа уже не сел за кульман и перестал обращать на него внимание. Я его продал какому-то домашнему изобретателю, который был много моложе папы, но тоже не любил компьютер.

Папа, ещё недавно замечательный инженер-механик, ушёл в телевизор и в сон.

Маме в какой-то момент тоже стало тяжело печатать письма на компьютере, и я взял это на себя. Интернет тогда ещё только начинался и до нас не добрался.