Вздыбленная Русь

Дмитрию Ивановичу ведомы тайные мысли брата Василия. Опасается государь Скопина-Шуйского. Племянник Михаила за воинское разумение у кое-кого из бояр в почёте, особливо у дворян. Ну как захочет Михаила сам на царство сесть?

«Приберёт Бог бездетного Василия, — думает князь Дмитрий, — кому, как не мне, царскому брату, на престоле сидеть...»

Не то ли ему и княгиня внушает?

Вспомнил жену, и сердце сладко заныло. В любви и согласии годы прожиты, и хоть немолода княгиня Екатерина, но ещё пригожа. Не единожды в постели при свете лампады шептала горячо:

— Государем зреть тебя желаю, Митенька, а себя царицей.

— Тс-с, пустое плетёшь.

— Окромя тебя, Митенька, кому из Шуйских царство наследовать? Ваньке? Так он пустомеля. Михаиле Скопину, сопле зелёной?

— Михаила ретив.

— Не доведи Господь, почнёт Михаила моститься на царство — возьму грех на душу, изведу, зельем опою.

— Смолкни, — пугался князь Дмитрий, ладонью закрывая рот жене.

Шуйский откинулся на кожаные подушки возка, подумал, что не пустые слова Екатерина сказывала, нет, не пустые. Одно слово, дочь Малюты Скуратова, первого опричника царя Ивана Грозного. Екатерина и Марья, жена Бориса Годунова, — сёстры родные. Обе и обличьем и характером в отца удались: кого возненавидят — со свету сживут.

В окошко узрел стрелецкого голову, окликнул:

— Аль дудочники в Москве остались? Вели играть, да веселее, взбодри стрельцов.

Ударили барабаны, загудели трубы, засвистели сопилки, напомнив князю Дмитрию, как в бытность первого самозванца царём день в Кремле начинался музыкой, весельем бесовским, а заканчивался непотребством срамным. И в том содоме Лжедимитрий с бесстыжей Маринкой тешились, к неудовольствию и возмущению люда московского.

Во гневе страшен народ. Князь Дмитрий видел, как убивали самозванца. Поначалу Михайло Плещеев зарезал боярина Петра Басманова: пырнул ножом, будто свинью колол. Потом толпа на Лжедимитрия накинулась. Били нещадно и, обнажив бездыханный труп, кинули его на Лобное место на всеобщее обозрение и глумление...

Разве то ляхам неведомо? Так отчего король дал веру новому самозванцу? И сам на свой вопрос ответил: «Сигизмунду и панству хочется Московию пограбить и взять у неё города порубежные. Речь Посполитая на Смоленск и иные земли российские зарится».

И снова мысль о брате Василии. От болотниковского бунта совсем сдал государь, похудел, высох, прищуренные глазки всё слезятся, будто плачут. Василий попрекает бояр нерадением, ратных неудачах винит.

Когда в Туле пленили Болотникова и его атаманов, казнили холопов, повеселел царь. Однако ненадолго. С появлением в Стародубе-Северском нового самозванца, а особенно когда тот Орёл взял, печаль гнетёт государя, в Думе сколько раз плакался:

— Я ль вам, бояре, не годил, не о вас ли пёкся? О Господи, зачем я скипетр царский и державу брал?..

Земля мягкая, и возок не трясёт. Князь Дмитрий распахнул шубу, пятерней пригладил лохматую бороду. Выставив лицо в оконце, позвал холопа:

— Агафошка, пущай девка Степанида подаст водки с рыжиками да кусок телятины! Перекусить пора: вишь, солнце на полдень повернуло!

Отстояв вечерню в соборе Успения Богородицы, где покоятся мощи первого московского митрополита Петра, Василий в сопровождении ближних бояр вернулся в царские покои. Хоромы новые, наскоро рубленные, брусяные. Не пожелал Шуйский жить во дворце, в каком жил самозванец. Хоть и красивый и убранство дивное, но не царя хоромы, Лжедимитрия, латинянами провоняли.

Скинув верхнюю одежду, Василий остался в лёгком кафтане и, выпив серебряный корец[5] тёплого топлёного молока, отправился в опочивальню. Днём в Думе дьяк читал письмо князя Дмитрия. Порадовал брат: полки миновали Малоярославец, идут на Бал ахну; самозванец никакого сопротивления не оказывает, а мелкие шайки воров при виде государевых ратников разбегаются по лесам.

В опочивальне стены сукном затянуты, посреди кровать царская с шатровым пологом из камки[6], завесы с бахромою. Постельничий помог Василию разоблачиться. Улёгся Шуйский, глаза в потолок уставил.

Разобьёт Дмитрий самозванца, доставит его в Москву. Новый Лжедимитрий такой же смерти достоин, что и первый. А воров всех казнить, никого не миловать — тогда и смута на Руси уймётся.

Василий вздохнул тяжко, перекрестился. Трудно, ох как трудно власть царскую держать, подчас и в себе не волен. Вспомнилась Овдотья, зазноба сердечная, злостью распалился на патриарха Гермогена. С ним, государем, не посчитался, в монастырь Овдотью услал, а его, царя, ещё и попрекнул: «Негоже по девке гулящей скорбеть!»

Ему ли, Гермогену, черноризцу, не познавшему тепла женского, о бабьем теле судить!

Ночью Шуйскому спалось плохо, метался во сне, стонал. Привиделась Овдотья, как наяву. Будто обнимает его, милует, слова ласковые нашёптывает.

Размежил веки, заскулил, ровно щенок:

— Овдотья, Овдотьюшка!

И мягкая, лебяжья, перина без неё холодная, а подушка жёсткая, словно каменная.