Взгляд с наветренной стороны

Первое, что они сделали при появившейся возможности, они сублимировались каким-то образом и, объединив материал всего универсума, отстранились от него. Так возникло правило, превратившееся скоро в закон: совершенный Искусственный разум всегда сублимирован.

Большая часть цивилизаций обдумала эти сложности и или признала их естественными, или пропустила мимо ушей и решила, что нечего тратить время и ресурсы, создавая, по сути, бесполезные вещи. Только Цивилизация восприняла этот феномен буквально как личное оскорбление, если только можно рассматривать всю Цивилизацию как личность.

Таким образом, момент двойственности, некий элемент моральной раздвоенности так или иначе присутствовал в Разуме Цивилизации…

Все эти мысли не расстроили Квилана, что, конечно, было странно. Некая его часть, некая спрятанная тайная часть его души даже нашла эту идею если не приятной, то, по крайней мере, удовлетворительной, даже полезной.

Его не оставляло растущее предчувствие, что в предпринятой им миссии есть еще много неразгаданного, что миссия эта крайне важна и что он должен исполнить ее идеально.

Он предчувствовал, что скоро узнает о своей миссии гораздо больше, больше вспомнит, потому что уже сейчас, вспоминал все больше и больше с каждым часом.

– Как мы сегодня, Квил?

У его постели присел полковник Ярра Димирай, потерявший свою среднюю конечность и руку в воздушном бою в один из последних дней войны. Их выращивали заново. По госпиталю ходили всевозможные шутки о потерянных и вновь растущих руках и ногах.

Полковник Димирай предпочитал держать свои восстанавливающиеся конечности прикрытыми, что Квилан находил наиболее достойным. Полковник, кажется, считал своей обязанностью ежедневно беседовать со всеми обитателями госпиталя. Сейчас наступила очередь Квилана, который подумал, что полковник сегодня выглядит очень бодрым и активным; должно быть, ему обещана скорая выписка.

– Я в порядке, Ярра.

– Ну-ну. Как укрепляется твое новое «я»?

– Вполне прилично. У меня явный прогресс.

Они находились в военном госпитале в Лапендейле, на Челе. Квилан был все еще прикован к постели, которая могла вертеться, подниматься, возить его при желании через весь госпиталь и даже вывозить в садик. Передвижение таких постелей создавало хаос, но персонал всячески вдохновлял пациентов на подобные вылазки. Однако Квилан упорно не желал этим воспользоваться. Он лежал, где лежал, рядом с высоким окном, которое, как говорили, выходило в сад и из которого можно было увидеть берег далекого лесного озера.

Но он не смотрел в окно. Он ничего не читал, не считая букв на экране при проверке зрения. Он не смотрел ни на что, кроме входящего и выходящего персонала, раненых и посетителей. Иногда, когда дверь оставалась закрытой, он только слушал шаги в коридоре. Но чаще всего он просто смотрел в стену, в белую стену на другом конце палаты.

– Это хорошо, – одобрил полковник. – А что они говорят? Скоро ты встанешь?

– Говорят, еще дней через пять.

У него были значительные повреждения. Еще один день там, под гусеницами, на равнине Фелен на Аорме, – и он бы погиб. Переправленный из Гольша на транспортный корабль Невидимых, он был почти безнадежен, хотя местные врачи делали все, что было в их силах. Но он уже несколько раз переживал клиническую смерть.

Военное ведомство лоялистов и семья оплатили его выкуп. Нейтральный медицинский шаттл какого-то Ордена Милосердия переправил его, еле живого, на госпитальный корабль Навигации. Тело ниже пояса пришлось отрезать напрочь; некроз съел почти всю среднюю конечность и значительно повредил внутренние органы. Потом пришлось ампутировать и среднюю конечность, полностью подключив его к поддерживавшему жизнь аппарату до тех пор, пока часть за частью не вырастет новое тело – сначала скелет, потом органы, мускулы, сухожилия, кожа и шерсть.

Процесс почти подходил к концу, хотя и двигался гораздо медленнее, чем Квилан ожидал. Теперь с трудом верилось, что он несколько раз почти умер, и грызла досада, что сделать этого ему так и не удалось.

Возможно, он не умер только потому, что там, изуродованный траками гигантской машины на страшной равнине, он все время представлял себе Уороси, ее удивление при будущей неожиданной встрече, выражение ее лица. Возможно. Он не мог утверждать это с точностью, поскольку все, что он помнил о том времени, заключалось в отрывочных и мгновенных ощущениях: боль, запах, вспышки света, неожиданные позывы к рвоте, обрывки бессмысленных фраз. О чем же он думал в бреду, в горячке, если предположить, что все-таки думал? Теперь он не помнил этого, но ему казалось, будто и тогда в мозгу у него плавали лишь грезы об Уороси.

Ныне его мучили другие мысли. Быть так близко к смерти, о которой он теперь уже мечтал, и избежать ее лишь благодаря нелепой обманувшей надежде на то, что снова увидит ее живой. О ее смерти ему сообщили уже в Лапенлэйде. А ведь это было первым его вопросом после главной операции на медицинском судне, когда от него осталась лишь верхняя часть тела.