Взгляд василиска

— Ни в коем случае, — ответил заинтригованный неурочным звонком Реутов. — Случилось что?

— Как посмотреть, — не слишком вразумительно объяснил Марик. — Ты… Ты не мог бы отлучиться на час-два?

— Отлучиться? — Переспросил Вадим, лихорадочно соображая, что из подарков Рутберга следует с собой прихватить. — Да, конечно. Автомат брать?

— Нет, — усмехнулся в ответ Греч. — Не в этом смысле. Я просто хотел тебе предложить посидеть где-нибудь. Выпить…

«Дела!»

— Приезжай к нам, — предложил Вадим, решивший вопрос доверия еще накануне. — Полина спит, квартира большая.

— Ты серьезно?

— Вполне.

— Спасибо. А выпить-то у тебя…

— Есть у меня, что выпить, — остановил Греча Вадим. — И закуска найдется. Приезжай.

— Давай адрес, — не стал ломаться Греч.

Он приехал очень быстро — вероятно находился недалеко — но при том успел где-то отовариться по полной программе. На освобожденный по такому случаю кухонный стол были торжественно водружены две бутылки марочного перевара[98], палка беловежской казы[99], лепешки из белой муки, и картонные судки с горячими еще кукломой[100], такошем[101] и шарбином[102].

— Ну ты даешь, Марик, — усмехнулся Реутов, рассматривая этикетку на бутылке. — Двенадцать лет выдержки… Однако! Это же мы с тобой упьемся вусмерть.

— Не гони! — Отмахнулся Греч. — Что тут пить?

— И в самом деле! Ты что думал, у меня и угостить тебя нечем?

— Но кукломы-то у тебя нет, — улыбнулся Греч.

— Ну разве что, — согласился Реутов, который на самом деле, бог весть, сколько лет не пробовал настоящей хазарской кухни. — Ты где это все раздобыл?

— Места надо знать, — хмыкнул в ответ Греч, срывая с бутылки сургуч. — А посуда у тебя имеется или из горла, как на фронте?

— Имеется, — Реутов открыл настенный шкафчик и стал выставлять на стол тарелки, чашки и рюмки.

— Ну вот, — удовлетворенно подвел итог его трудам Марик, разливая перевар по граненым восьмидесятиграммовым рюмкам. — Это и называется семейный уют.

Глава 11. Как вас теперь называть?

Случается в Африке, что змеи собираются на пир возле издохшего мула. Вдруг они слышат жуткий вой василиска и поспешно уползают прочь, оставляя ему падаль. Василиск же, насытившись, снова издает страшный вой и уползает восвояси.

Элий Стилон

1.

Петров, Русский каганат, 30 сентября 1991 года.

— Скажи, Вадик, — спросил вдруг Греч, подняв на Реутова совершенно трезвые глаза. — Сколько Полине лет?

— Эк тебя разобрало, Марик! — Вадим даже головой покачал, испытывая неприятное ощущение от того, что этот вопрос настолько заинтересовал старого друга. — Даже перевар не берет!

— А все-таки? — Настаивал Греч.

— Двадцать три, — нехотя ответил Реутов.

— А Зое двадцать семь… — С какой-то странной, совершенно неподходящей ему интонацией сказал Марик.

— Ну и что? — Удивился Реутов, неожиданно забыв, что и сам этой дурью маялся, и не так чтобы очень давно.

— А что, считаешь нормально? — Прищурился Греч.

— Ты ее любишь? — Спросил Вадим, сообразивший наконец, чем был вызван так непонравившийся ему вопрос.

— Да.

— А она… То есть, прости, конечно. Не хочешь…

— Не знаю, — ответил Греч и потянулся к бутылке. — Вернее, никак не могу понять.

— А ты не головой… — Предложил Реутов.

— А чем? — Усмехнулся Греч, разливая перевар. — Хером что ли?

— А вот пошлить не надо, — поморщился Вадим. — Ты ведь так не думаешь. Тогда, зачем?

— Не думаю, — согласился Марик. — Я ее… Ладно, проехали. Твое здоровье!

— За мое здоровье уже пили, — возразил Вадим, кивнув на пустую бутылку. — Давай, за то, чтобы ты перестал дурью маяться!

— Думаешь, поможет?

— А когда это водка русскому человеку любить мешала? — Пожал плечами Реутов. — Давай! За любовь!

Греч на это ничего не сказал, опрокинул молча рюмку, зажевал неторопливо шарбином, вытер губы и снова посмотрел на Реутова.

— Иногда мне кажется, что любит, — сказал он тихо. — И тогда, особенно если нахожусь рядом, я совершенно схожу с ума. Ты такое можешь представить?

— Могу.

— А я нет, — покачал головой Греч. — Начинаю думать, анализировать… Может быть, ей просто одиноко и страшно? А тут я… И мужчина ей, наверное, нужен. Все-таки не соплюха, двадцать семь лет…

— А почему бы не предположить, что она тебя любит? — Осторожно спросил Реутов. — Какие у тебя, собственно, причины сомневаться?

— Понимаешь, Вадик, — Греч неторопливо закурил, выпустил дым, как бы держа паузу, чтобы собраться с мыслями. — Понимаешь, я тут прикинул на досуге, и вышло, что никто меня никогда не любил. И я никого.

— Ну и что! — Вскинулся Реутов. — Я вообще тридцать лет себя настоящего не помнил!

— Это другое.