Взгляд василиска

— Да гори она ясным пламенем, премия эта! — сказал он в сердцах, обнимая Полину за плечи и привлекая девушку к себе, и вдруг — ощутив ее тепло и дурманящий запах волос — понял, что действительно ни о чем не жалеет. Он вообще, как оказалось, не испытывал сейчас никаких особых эмоций ни по отношению к своей научной карьере, у которой по-любому продолжения быть не могло, ни относительно славы или этой дурацкой премии, пришедших нежданно-негаданно, а потому никакой ценности в его глазах и не имевших. Ну а о своей прошлой жизни Реутов тем более не горевал. Не о чем там было жалеть. Теперь его заботило совсем другое, и среди этого другого даже вопросы личной безопасности занимали, как выяснялось, отнюдь не первое место, вообще оказавшись в списке приоритетов только потому, что Вадиму страстно — как никогда в жизни — хотелось продолжать быть с Полиной. Вот и все, что его на самом деле интересовало: Полина и возможность быть с ней. А Ламарковская премия…

— Да гори она ясным пламенем, премия эта! — сказал Реутов, прижимая Полину к себе. — Цели у нас теперь другие, Поля, и дай бог, что б все у нас получилось!

2.

Разумеется, это был сон. Яркий, подробный, насыщенный множеством аутентичных подробностей, какие и не придумаешь так сразу, даже если очень постараться, но все-таки всего лишь сон. И Реутов — что вообще-то случалось с ним крайне редко — это прекрасно осознавал, тем более что на этот раз не только «жил и действовал» внутри этого весьма реалистично «поставленного» сна, но одновременно наблюдал еще и за собой как бы со стороны и даже «комментировал» по временам подбрасываемые воображением — воображением ли только? — сюжетные повороты и весьма драматические коллизии.

— Обратите внимание на мю-ритм[143], - сказал кто-то из-за спины, и Вадим послушно посмотрел на зеленое поле осциллографа.

— Любопытно, — согласился Реутов, одновременно отмечая одной частью сознания весьма специфический вид кривой и удивляясь другой его частью своему внешнему спокойствию. Бог с ним с мю-ритмом! Подумаешь, невидаль заморская — аркоидный ритм! Но вот то, что энцефалограф вообще фиксировал такую мозговую активность — и у кого?! — могло вызвать шок у любого грамотного невролога. На третьи сутки после проникающего ранения мозговой ткани должны наблюдаться общемозговые симптомы, но никак не мю-ритм. И ведь картина классическая: раневой канал недвусмысленный, реактивный отек, пролапс мозга[144], протрузия[145]…

«Мю-ритм… С пулей в башке? Однако!»

«С пулей? — удивился Реутов собственным мыслям. — С какой, мать вашу, пулей?!»

— Дайте-ка мне его рентгенограмму, — сказал он, обращаясь к стоявшему за спиной Васильковскому и только сейчас «увидел», что сидит за столом, уставленным весьма архаического вида — вполне музейными — приборами, в лаборатории блока А, а за его спиной переминается с ноги на ногу высокий блондин с озабоченным, но никак не потрясенным выражением длинного несколько лошадиного лица — Антон Понтелеймонович Васильковский. Но «увидев» и рассмотрев своего бессменного помощника во всех деталях, сразу же обнаружил, что себя самого рассмотреть не может. «Взгляд» не фокусировался. Картинка плыла. А между тем и Васильковского и лабораторию — со стороны — Реутов видел настолько отчетливо, как если бы стоял всего в двух-трех шагах от рабочего стола. И электроэнцефалограмму видел — уже «своими» глазами — и рентгеновский снимок, моментально переданный ему помощником…

«Бред какой-то…»

«Н-да, качество…» — подумал он, рассматривая целлулоидную рентгенограмму.

— Ликвоциркуляция расстроена?

— Разумеется, — сразу же ответил Васильковский. — Классика!

— Не жилец…

— Ну не знаю, — замялся Антон Понтелеймонович. — С такой активностью… В конце концов, может быть, он в те три процента попадает!

— С такой локализацией раневого канала и геморрагией[146]? — казалось, Реутов был совершенно равнодушен, но это было не так. Другой — внешний Реутов — прекрасно знал, находясь еще и внутри «самого себя», какая буря разыгралась сейчас в его душе.

«Вот и все… Или все-таки не все? А если все же попробовать? Ведь он последний… шестой… никого больше не осталось…»

— Вот что, Антон Понтелеймонович, — сказал Вадим, откладывая рентгенограмму в сторону. — Давайте-ка мы с вами чайку выпьем и подумаем, не суетясь, с чем может быть связан сей странный феномен. Не возражаете?

Разумеется, Васильковский не возражал.

* * *

— Вадим! — Голос Полины разорвал сплошное полотнище сна, и воображаемая реальность распалась на лоскуты отдельных образов, обрывочных мыслей — своих и чужих — и мгновенных, но зачастую невнятных впечатлений, сквозь рой которых душа Реутова стремительно пронеслась, выныривая в явь из зазеркалья сна.

«Я его что?» — мелькнуло у Вадима в тот момент, когда он открывал глаза, но уже в следующее мгновение, увидев лицо склонившейся над ним Полины, он точно знал, что только что убил — пусть и во сне — человека.