Взгляд змия

– Я, ей-богу, не ведал, что, навещая вас, настолько смущу ваше сердце. Лучше бы я остался дома… Он умолк, осознав, что оправдывается именно в том, в чем его обвиняли.

– Что вы, – сказал Альбас, – я рад, что вы пришли. На самом деле рад. Забудьте все, что я говорил, – он чувствовал удовлетворение оттого, что наконец вывел графа из его вялой задумчивости, вынудив объясниться.

– В таком случае я не понимаю, почему вы мне это говорите. – Перчику хотелось, чтобы его слова звучали резко, но ничего не вышло.

Он подумал: «Этот парень куда умнее, чем кажется. Но ему не суждено пойти дальше, чем позволит его сословие. Он слишком печется об отношениях между людьми».

Снова пошел дождь, и оба механически повернулись к окну. Тут в окне появилось смеющееся девичье лицо, по которому стекали капельки воды. Она побарабанила кончиками пальцев по стеклу, помахала Альбасу и сделала неясный жест, спрашивая, как он себя чувствует. Альбас улыбнулся и взглянул на графа, который сидел не двигаясь, даже не моргая. Девушка тоже посмотрела в ту сторону, увидела Перца, смех схлынул с нее, она сердито зыркнула, повернулась и исчезла.

Перец все еще сидел, застыв в той же позе. Ему показалось, что перед ним промелькнуло прекрасное видение. Белое женское лицо под дождевыми струями, обрамленное виньеткой красновато-рыжих волос, изящная ручка с длинными пальцами, вся картина запечатлелась в его мозгу, и, хотя девушка исчезла, Перец по-прежнему ее видел, не понимая даже, что исследует собственную душу. Он боялся пошевелиться, остерегался открыть рот, опасаясь, что видение исчезнет тоже. Одновременно он почувствовал, как все его вожделения от абстрактной цели, из этой неописуемой тоски переселились в женщину, увиденную в окне. Теперь ему казалось, что всегда, тоскуя по бесконечности, тоскуя по небытию, он на самом деле тосковал по этой женщине, и достаточно было ее увидеть, чтобы раз и навсегда это понять. Сумятица чувств и мыслей объяла графа Перца, и ему захотелось побыть одному, в полутемной комнате, чтобы хотя бы немного привести в порядок свою душу. Он поднялся.

– Куда же вы, – сказал Альбас. – Дождь…

– Ничего страшного, – поспешил ответить Перец. – Так даже лучше. Дождь бодрит. Шагая в приличном темпе, я даже не успею серьезно промокнуть. Разве что слегка.

– Ну как хотите, вы сами себе господин. Я попрошу отца, чтобы дал вам какой-нибудь башлык.

– Что вы, что вы… – Перец даже содрогнулся от отвращения, представив, что прикоснется к их одежде, тоже, видать, провонявшей жирной бараниной с майораном. – Ни в коем случае. Я хочу идти именно в таком виде. Да, да.

Внезапно он почувствовал жалость к юноше, бледному, как смерть, пареньку, лежащему в полутемной комнатушке, жалость оттого, что тот, вероятно, не был одинок, оттого, что у него были близкие, которых он любил и потому не мог быть свободен. «Быть может, он не поймет меня превратно». Перец наклонился и поцеловал Альбаса в лоб.

– Надеюсь, вы скоро поправитесь. Оставайтесь в добром… – Он хотел было сказать «здравии», но сдержался, поняв, что это прозвучит глупо, и отвернулся.

В дверях он задержался и повернулся к прикрывшему веки Альбасу:

– Кто… – он смутился, – кто была та девушка? Ваша сестра? Невеста?

Альбас тряхнул головой:

– Пиме, – и, открыв глаза, добавил: – Если вам нетрудно, откройте окно.

Запершись в своей комнате, задернув тяжелые гардины, не пропускающие света, Перец жаждал одного – еще сильнее отмежеваться от мира и забыться. У него кружилась голова. «Надо закурить», – подумал он. Бросив взгляд в зеркало шкафа, он увидел, что глаза его лучатся во тьме, тускло, как у библейского змия.

Земли не было, была одна вода. Ничего больше не было. Без конца и без края, вода разлилась, куда ни глянешь. Вода, обладающая необычайной силой, ибо все на этом свете до сих пор таится в ней. Буде змея испила воды этой, то стала бессмертной. Если бы выпил ее умерший истлевший жук – ожил бы. В каждой капельке этой воды сверкал малюсенький светлячок, завязь будущего Света, в каждой капельке дрожала маленькая жизнь, зарождение Жизни. Разливалась, стояла вода, молчаливая, величественная, необъятная, тонущая в тумане неизвестности. Дрожащая, ужасная вода. Некрасивая, грубая, никому не нужная. Одинокая. Вода как она есть. Вода сама по себе.

Буде змея ее выпьет, станет бессмертной. Станет змием. Но змеи не было. Не было и жука, ни живого, ни мертвого. В этом небытии был лишь он, Эмиль – бог, имя которого Кара Хан, Танрис. Над водою носился Танрис Кара Хан в образе величественного белого гуся.

В глубинах воды бурлили, смешивались, лезли друг на друга белые, как пар, клубы. Замечательными цветами и завораживающими запахами вечности вода старалась развеселить Танрис Кара Хана, понравиться ему – белому, величественному, гигантскому гусю.

Одинока была вода, и Танрис был одинок. Не было слышно ни звука, ни эха, ни крика. Ни всплеска, ни шепота. Было слышно лишь, как безмолвствует вода – без конца и без края – и шуршат два крыла Кара Хана.