Взгляд змия

Произнеся эти слова, бабушка отворачивается и глядит вдаль. Поверхность реки ровная, раскаленная и сверкает расплавленным оловом. Огороды все выгорят, это ясно как день. Воздух пышет жаром. Тогда-то я и спрашиваю:

«Бабушка, почему меня называют Космачом? Это мое имя?»

«Нет, деточка. Ты родился таким косматым, чернобровым. Потому и прозвали».

«Да они ж не черные…»

«Те сошли, а после эти выросли».

«Что, так всегда бывает?»

«Редко. Когда ребенок рождается черненьким, люди говорят, что Бог от него отвернулся. – Бабушкин голос переходит на шепот. – Кто мне распутает сеть, когда ты уедешь?»

«Уеду? Куда?»

«Не знаю. Отец хочет увезти твою мать отсюда. Хватит с нас, говорит, деревни этой. И тебя заберет. Увезет не увезет – все одно… Наши женщины всегда будут жарче других».

«Мою мать? Какую мать?»

«Ничего-то ты, деточка, не знаешь, и не надо, не думай об этом. Не ломай зря головку. Тебе она еще понадобится. Ну, покушал, ступай».

Я слезаю со скамьи, иду к двери. Но вдруг останавливаюсь, чувствую, как мои глаза стекленеют, взгляд начинает блуждать, руки, волшебные мои руки, которые Бог создал, чтобы сети распутывать, замирают и застывают. Потом все пропадает, я вижу одно лишь огненное колесо солнца, крутящееся на полной скорости.

Бабушка еще раз вздыхает, наливает полкружки кипяченой воды, доливает доверху пивом, подносит мне ко рту и понемногу вливает. Взгляд снова становится как раньше, мягким и влажным, руки, дрогнув, взлетают и утирают губы. Я глотаю слюну и, слегка качаясь, выхожу через дверь в трескучий от жары воздух.

– Эй! Мейжис, Мейжис, оглох ты, что ли? Слышишь меня?

А? Что случилось, батюшка? Где я родился? Что да как там было с моей матерью? Скажу тебе всю правду: я был тогда очень мал и ничего больше не помню. До сих пор для меня это тайна. Тебе еще не надоело меня слушать, дедушка? Хорошо, тогда слушай дальше.

Капитан

Нынче все происходит в таком быстром темпе, что, вполне возможно, мы дождемся того дня, когда не останется ни одного проселка. Булыжник, конечно, стоит немалых денег, но, желая сохранить достоинство в глазах цивилизованного мира, мы непременно должны что-то предпринять. Шутка ли, в Европе дороги покрывают асфальтом. К нам все приходит с опозданием.

Эта дорога на Чекишки чересчур пыльная. Мы все ходим, как заправские мельники. Вон там, у дуба, мост через Дубису. За ним Серяджюс – два ряда домишек, разместившихся по обе стороны мощеной дороги, словно зубы в гигантской челюсти. На крутом берегу изящная, белая, как камфара, церковь, округ ее шпилей вьются полудикие голуби.

Привстав в стременах, озираюсь в поисках удобного спуска к реке. Сделаем здесь привал.

– Передохнем чуток, напоим лошадей, и вперед, на Вилькию, – говорю я солдатам: иные из них зевают, я их запомню и чуть больше погоняю в бараках.

Лошади, услышав воду, фырчат. Их мускулы вздрагивают, словно ветер пробегает по тихой водной глади, оставляя после себя рябь. Трава едва проклюнулась, и лошадиные копыта оставляют в размокшей земле круглые ямки.

Я сажусь, расстелив на земле плащ. Снимаю фуражку и осторожно кладу рядом. Я человек привычки. Разные важные мелочи, к которым я за эти годы привык, помогают мне внутренне сохранить равновесие в самых каверзных обстоятельствах. Жизнь, в особенности жизнь офицерская, может сложиться по-всякому. Мы часто попадаем в положения, в которых нетрудно потерять голову. Привычка – великая опора, помогающая нам остаться собой.

Вытаскиваю из нагрудного кармана небольшую книжицу в неброском буром переплете, в которую я тщательно записываю все события, хотя официально и не обязан этого делать. Открываю, пишу карандашом: «Мая 4-е, 1910 г. 11 час. дня. Постой подле Серяджюса». Выводя латинскую букву «т», неизменно чувствую слабый запах церковного фимиама, потому что она напоминает мне распятие. Поднимаю голову, гляжу на костел Серяджюса – и почти машинально крещусь. Тут же озираюсь, не заметил ли кто, но, кажется, никто и не смотрел в мою сторону. Мои солдаты, их тридцать, заняты кто чем.

Я – истинный католик, воспитанный в духе веры. Однако религиозные чувства, личный религиозный опыт, мне кажется, – такая клетушка жизни, где собрано все слабое, чувствительное, нежное. Молитва на людях, привычка креститься – непозволительная слабость для человека волевого, военного, что-то вроде детской хвори, неожиданно напавшей на взрослого человека. Словом, вещь безответственная, несовместимая ни с какой гласностью.