Взгляд змия

Когда руки наконец приходят в движение, то кажется, что они едва шевельнулись на скамье, и больше ничего, чуть шевельнулись, и только. Но почему тогда красная, густая, как речной ил, кровь льется из перерезанного горла на стол, на перья лука, на окорок, тихо омывает монеты и нарезанный зернистый хлеб? Отчего она льется по каменному полу куда-то под порог?

Вот какова дьявольская сила моих рук. Мог бы ты это себе представить, батюшка?

– Признайся, Мейжис, это ты поджег отчий дом.

Забудем это, отец. Это случилось так давно, что мне ни за что не вспомнить, как там было на самом деле. На свете и без того много чудес.

Капитан

Сдается мне, что мировой судья принадлежит к определенной разновидности людей: «Работа, сделайся сама». Такие люди, чуть подвернется возможность, бросают работу, искренне веря, что и на сей раз ее обязан делать кто-то другой. Мировой судья вроде нашего никогда не возьмет нескольких жителей своего городка и не попробует разобраться с мерзавцами, хозяйничающими в его уезде. Я понимаю, что одни люди созданы для действия, а деловитостью других вам не наполнить и горохового стручка. Но мировой судья Крамонас – настолько своеобразный тип, что, видно, у него одного добрые намерения буквально бьют через край, лишь бы избежать действия. Одним словом, подобный человек приложит все усилия, все свое хитроумие, чтобы найти добровольца, способного срубить дерево, вместо того чтобы срубить его самому. Бывают и такие.

– Сдается мне, у нас есть время заглянуть к нам, – говорит он. – Разбойники, думаю, никуда не денутся. Наверняка им известно, что капитан Беленицын разыскивает их на околицах Эржвилкаса. Отобедаем. Отдохнем. А тогда уже можно будет и за работу взяться.

Браться, конечно, придется мне. На кой черт ты сам-то так спешил, если мы еще и отобедать успеем? Боялся, чтобы мы не прошли мимо.

Господи, ужели его домашние не унюхали, как от него несет потом? Симпатичный человек, но запах мог бы приберечь для себя одного.

– Таково мое мнение, – говорит судья.

– Нет уж, позвольте, так делать негоже, – надо преподать ему урок исполнительности, небольшой такой, ласковый. – Прежде я обязан закончить дело.

Как я хотел бы хоть на полчасика оказаться под чьей-то крышей, в прохладной комнате, где глаза мои отдохнули бы от яркого света и мучительных майских красок.

– Много там этих сукиных детей?

«Сукины дети», пожалуй, – единственное крепкое словцо, которым я порой потчую окружающих. Мне достаточно его одного, в него я вкладываю все свое презрение и брезгливость. Тем, кто меня давно знает, это известно, они понимают, что оно заменяет мне всю хулу на свете. Мы же, в конце концов, умные люди и можем обойтись без ругательств. Госпожа Беленицына однажды изрекла (капитан мне рассказывал):

«Этому Уозолсу следовало бы поступить в духовную семинарию. Какой из него солдат, если он не умеет сильно презирать или ненавидеть?»

«Почему ты так думаешь, дорогая?» – поинтересовался Беленицын (я уверен, что при этом он перекусывал нитку, потому что пришивать к мундиру пуговицы ему приходится самому).

«Сколько там у него злости, если вся она умещается в одно-единственное выражение „сукины дети“».

«Порой он еще говорит „бестия“, моя радость».

Господи, он из этого анекдот смастерил.

– Семь или восемь, – говорит судья. – Больше не наберется.

Мы едем через мост, глухо стучащий под колесами. Владелец моста с обвислыми белыми усами печально провожает нас глазами: армия за переезд не платит.

– Нас было человек пять-шесть, не меньше, – бурчит судья. – Завидев ваш отряд, я отослал их домой.

А то как же.

– Но если нужно, я могу их снова собрать.

Что он, мысли читает?

– Справимся. – Я достаю из кармана белый носовой платок с ровной синей каемкой, утираю лоб.

– Надо ли и мне идти вместе с вами? – судья спрашивает, глядя прямо перед собой, а затем на всякий случай добавляет, обращаясь уже к лошадям: – Н-но-о.

– Как вам угодно. – Мой голос великолепно безразличен, и теперь, кажется, ему уже и впрямь неловко. – Только вот о чем я хотел бы вас попросить. Вместе со мной в отряде находится мой сын, совсем еще ребенок. Мне хотелось бы пока оставить его здесь.

Милейший человек, но даже не подозревает, как я с ним играю. Вот он и рад передышке. Психология крокетного мяча.

– Да, да. Какой вопрос. Обязательно оставляйте. Моя жена за ним присмотрит. Понятное дело, мальчика нельзя пускать в такой поход. У нас прекрасный сад, пускай он там поиграет.

Экий простак.

– Он не так мал, чтобы за ним надо было присматривать. Я всего лишь хотел, если это не затруднит вашу честь, оставить его здесь.

Когда разговор заходит об Анусе, я чувствую во рту неприятный привкус молозива. Я был бы счастлив оборвать разговор, но судья уже рад-радешенек, найдя тему для беседы.

– И как это вы не боитесь брать своего ребенка в такие походы? Опасно ведь, опять же – усталость…

– Пускай привыкает, – говорю ему, не желая ничего объяснять.

– Готовите к военному поприщу?

– Так точно. – Я уже не знаю, как закончить неприятный разговор.