Взгляд змия

Однако судья, видно, сам успел ощутить мое нежелание его продолжать. Только он, видимо, неверно его расшифровал, приписав моей осторожности.

– Если вы не против, я поеду в Бельведер вместе с вашим отрядом. – Каждое слово мировой судья выталкивает изо рта через силу.

– Как вам будет угодно. Мы пойдем пешком. В парке верхом не разъездишься.

– Вы совершенно правы. Я пойду с вами.

Вот уже повозка грохочет по мостовой Серяджюса, и даже рессоры не спасают от тряски. Пропорционально такому сотрясению мое спокойное лицо утрачивает строгость, ибо кожа лица и мускулы дрожат в такт колесам. Я ощущаю неловкость. Щеки и губы мирового судьи клацают еще призывнее. Повозка тарахтит по улице, следом за ней, метрах в двадцати, шагом едет отряд. То в одном, то в другом окне раздвигается белая занавесочка, высовывается человеческая голова, затем на подоконник опускаются локти – людям любопытно. Заслышав о разбойниках, все укрываются в домах. Вполне человечная привычка – прятаться от несчастья у себя дома. В своей норе. В себе, хотя именно там легче всего с ним расправиться. Тактика Криступаса Гонтаса на этом и основана. Как он сделал такое открытие? Не сомневаюсь, что совершенно случайно, – разве эти сукины дети умеют мыслить? Открытие, надо сказать, успешное, действует безотказно. Почувствовав, что дом горит, человек всегда хватает самое ценное, пытается это спасти. Обычно самым ценным считают деньги. Ни разу не были ограблены те усадьбы, в которых есть малолетние детишки. Что ж, это понятно. Ведь тогда люди бросились бы спасать из горящих домов своих деток, а какая Гонтасу от них выгода? Гонтас, должно быть, баснословно богат. Чего еще ему надо? Почему он не бросает своего ремесла? В конце концов, это его дело. Теперь уже трудно бросить. Теперь уже мы заставим его бросить все на свете ремесла. Упокой, Господи, душу его – вот единственные слова, которыми мы напутствуем этих бестий.

– Тпру-у-у, – произносит мировой судья, и повозка останавливается у моста через Пьештве. Речка, текущая по зеленоватым камням, чистая, как слеза, и мелкая, как ручеек. Уже с дороги видны отряды рыбьих мальков, вьющиеся вокруг камней. Речка по обоим берегам обросла ольхами, среди которых торчат стожары малины и крапивы.

– Мы пьем воду из этой речки, – почему-то с гордостью объясняет судья, а я согласно киваю. – А там, выше, – мое хозяйство.

Поднимаю глаза. Усадьба высится на плоском откосе. Дом с крашенными белым ставнями, вокруг сад – яблони, вишни, смородина, ульи, тропинка ведет через сад – наверное, к хлеву и к сеновалу.

– Анус! – негромко зову я.

Он неловко съезжает с коня и идет ко мне, ведя животное на поводу. Лицо потное, волосы тоже мокрые, слипшиеся. Меня невольно передергивает от брезгливости.

– Мы должны выполнить свою работу. Ты останешься здесь и подождешь, пока мы закончим.

Понял?

Анус кивает. Я гляжу на судью и вижу в его глазах удивление. Имя этого ребенка всегда кажется людям странным (я-то уж точно здесь ни при чем). В зрачках судьи легко читается: «Поди придумай такое имечко. Эти военные так задирают нос, что даже своим детям не могут дать человеческого имени. Анус. Экий кунштюк». Вполне возможно, я ошибаюсь. Быть может, его удивило вовсе не имя, а внешность. Однажды я слышал, как аптекарь сплетничал со своим братом – оба глядели на Ануса. Брат аптекаря сказал:

«Странный какой-то юнец. Мне не хотелось бы так думать, но, видно, у него не все дома».

На что аптекарь отвечал:

«Мне довелось видеть картины старых мастеров, дети там напоминают идиотов. Сразу не поймешь чем. Но посмотришь подольше, и становится понятно. Это потому, что лица у них как у взрослых».

– С тобою рядом здесь будет женщина. – Я, чтобы удостовериться, поднимаю брови и гляжу на судью, он утвердительно кивает. – Здесь будет женщина, которую тебе должно во всем слушаться. Если захочется пить, попросишь у нее. Кушать еще рано. Если предложат, ты вежливо откажешься. Понял? Все.

Теперь в глазах судьи начертано: «Господи ты боже мой!» Пусть себе думает, что ему заблагорассудится. Я поворачиваюсь к нему и спрашиваю:

– Куда бы нам привязать коней?

– Вон туда, – он указывает на два длинных бревна, специально приспособленных для этой цели.

– Всем спешиться и привязать коней, – говорю я солдатам.

Они вымуштрованы что надо, им нравятся краткие, ясные приказы. Я чувствую, что и сам им нравлюсь. Моя аккуратность, можно даже сказать – элегантность действий, исподволь вызывает у них наслаждение. Я это вижу. Однако на этот раз, быть может, из-за жары, а может, потому, что сейчас нам придется идти и, без сомнения, стрелять, движения их медлительные, вялые. Запомним это.

Мейжис

Нет, батюшка, не знаю я. Не было у нас в Бельведере никаких дел. Просто мы долго жили в одном месте, в Станиславском лесу. Потом нам сказали, что в округе показался Криступас. Все случилось само собою.

– Это ты про Криступаса Гонтаса, Мейжис?

Так, дедонька, про него самого. Ты о нем наслышан. Бесшабашный такой человек, незлой, только что касается денег – бессердечный.

– Ах, Мейжис, Мейжис… Не следовало тебе к нему ходить.