Взгляни на арлекинов!

В те месяцы, потраченные на исправление и частичное переписывание английского перевода «Красного цилиндра» и второй книги, я начал ощущать муки странного превращения. Нет, я не проснулся как-то раз поутру в одной центральноевропейской стране в виде огромного скарабея с большим числом ножек, чем может быть у любого жука, но внутри меня явно происходили некие болезненные разрывы таинственных тканей. Русская печатная машинка была захлопнута, как гроб. Окончание «Подарка» было доставлено в контору журнала «Patria». Весной мы с Аннеттой собирались съездить в Англию (не вышло), а летом 1939 года — отправиться в Америку (где ей суждено было умереть четырнадцать лет спустя). К середине 1938 года мне показалось, что я уже могу откинуться в кресле и скромно возрадоваться частным похвалам Андовертона и Лоджа, которыми они осыпали меня в письмах, равно как и публичным обвинениям критиканов-пустозвонов в воскресных номерах газет, указывавших на «аристократическую замысловатость» тех пассажей в английских переводах двух моих романов, что я написал самостоятельно. Однако когда я попробовал сочинять роман прямо по-английски, то есть «работая без сетки» (как выражаются русские акробаты), это оказалось совсем иным делом, поскольку так я лишался русской страховочной сетки, растянутой внизу, между мной и освещенным кружком арены.

Как происходило и со следующими моими английскими книгами (в том числе с этим мемуарным очерком), название моего первого романа пришло ко мне в момент зачатия, задолго до настоящего рождения и роста. Поднеся это название поближе к свету, я рассмотрел все содержимое полупрозрачной реторты. Ему надлежало быть таким и только таким: «Подробнее см.: „Истинная“». Предвидение его возможных невзгод в каталогах публичных библиотек не могло поколебать меня.

В его замысле, должно быть, косвенно отразилась история с надругательством парочки кустарей над моими изысканными и стройными произведениями. Представим себе, что совсем недавно скончался английский романист, блестящий и бесподобный писатель. Его биографию наспех стряпает несведущий, вульгарный, злонамеренный Хамлет Годман, датчанин с оксфордским дипломом, который находит в этой гротескной затее ковалевскую «отдушину»[124] для собственных литературных провалов, коих его почтенная посредственность всячески заслуживает. За редактирование биографии, к большому смятению безоглядного писаки, берется возмущенный брат покойного романиста. По мере того как открывающая книгу глава начинает развертывать свое первое рептилье кольцо (с инсинуациями о «мастурбационном комплексе вины» и кастрации кукольных солдат), возникает то, что было для меня источником наслаждения и волшебством моей книги: подстрочные примечания брата, сперва полдюжины строк на страницу, далее — больше, далее — много больше, которые сначала оспаривают, затем опровергают, а затем отбрасывают как смехотворные, сфальсифицированные истории и пошлые измышления горе-биографа. Увеличение числа этих примечаний внизу страницы приводит к зловещему умножению (разумеется, отпугивающему клубных или идущих на поправку читателей) астрономических символов, испещряющих текст. К концу описания студенческих лет героя вышина критического материала достигает трети каждой страницы. Редакторские предостережения о национальном бедствии — затопленные нивы и все такое — сопровождаются дальнейшим подъемом уровня. К двухсотой странице примечания вытесняют три четверти текста и меняется их шрифт — по крайней мере в психологическом отношении (я не терплю типографических шалостей в книгах), — от петита к корпусу[125]. На протяжении последних глав примечания не только замещают собой весь текст, но в конце концов набухают до жирного шрифта. «Мы наблюдаем замечательное явление — постепенное замещение фальшивой biographie romancée истинной историей жизни великого человека». На закуску я приложил трехстраничный отчет об академической карьере великого комментатора: «В настоящее время он читает курс лекций о современной литературе, включающий сочинения его брата, в Парагонском университете, штат Орегон»[126].

Таково изложение романа, написанного почти сорок пять лет тому назад и, возможно, забытого широкой публикой. Я никогда не перечитывал его, поскольку вообще перечитываю (I reread, je relis — дразню очаровательную возлюбленную!) только корректурные листы моих книг, выходящих в мягких обложках; но по причинам, которые, я уверен, Дж. Лодж находит основательными, этот роман все еще пребывает в стадии твердой оболочки. Тем не менее в розовой ретроспективе я ощущаю его как приятное событие и в своем сознании совершенно не связываю его с теми муками и страхами, что сопровождали написание этой довольно легковесной короткой сатиры.