Взгляни на арлекинов!

Бертран, юноша с неустойчивой психикой, обреченный на скорую смерть в психиатрической лечебнице для безумцев, совершивших преступление, за десять долларов сбывает свою десятилетнюю сестру Джинни холостяку средних лет Алу Гардену, богатому поэту, который путешествует с прекрасной отроковицей по курортам Америки и других стран. Положение дел, которое на первый зардевшийся взгляд (и «зардевшийся» — это самое подходящее слово) кажется случаем клинического извращения (описанного в волшебных подробностях, литературе до сих пор неведомых), перерастает тень [опечатка] за днем в подлинный диалог нежной любви. Джинни отвечает на чувства Гардена взаимностью, вчерашняя «жертва», ставшая теперь нормальной восемнадцатилетней красивой девушкой, сочетается с ним узами в трогательно описанной религиозной церемонии. Все кончается как будто ловче [sic!] некуда, бес конечнейшим [!] блаженством, чем-то таким, что идет навстречу сексуальным запросам самых примерных или смиренных гуманистов, если бы тем временем своим хаотичным курсом не протекала в ознопе [снопе?] параллельных жизней, за гранью понимания наших счастливых новобрачных, трагическая часть [участь?] безутешных родителей Вирджинии Гарден, Оливера и [?], которым искусный автор всеми средствами своей власти препятствует отыскать Исток [!!] их дочери. Роман десятилетия.

Я положил книгу в карман, заметив, что мой давненько не появлявшийся попутчик, козлобородый, в черной шляпе — такой же, как прежде, показался из уборной или бара. Собирается ли он следовать за мной в Нью-Йорк, или мы расстанемся здесь и сейчас. Здесь и сейчас. Он выдал себя: в тот момент, как он подошел поближе, в тот момент, как его рот открылся особым манером, с напряженной нижней губой, и он, мрачно кивая головой, издал восклицание «Эх!», я уже не только знал, что он русский, как и я, но что тем стародавним моим знакомым, которого он так разительно или поразительно напоминал, был отец молодого поэта, Олега Орлова, моего парижского знакомого двадцатых годов[210]. Олег Орлов писал совершенно никчемные «стихотворения в прозе» (много позже Тургенева), которые его отец, тронувшийся умом вдовец, все пытался «пристроить», обивая пороги дюжины эмигрантских редакций журналов и газет, навязывая кустарные поделки сына. Его можно было видеть в приемных жалко лебезящим перед измученной и резкой секретаршей, или стерегущим между кабинетом и ватерклозетом помощника редактора, или пишущим в стоической скорби на углу заваленного бумагами стола особое послание, отстаивающее какое-нибудь страшненькое, уже отвергнутое сочинение своего сына. Он умер в том же доме престарелых, в котором мать Аннетты провела свои последние годы. К тому времени Олег уже давно присоединился к небольшому числу litterateurs, решивших обменять безрадостную свободу изгнания на красную советскую ботвинью за общим столом. Сбылись мечты его юности. Высшим его достижением за последние сорок-пятьдесят лет стало месиво из пропагандистских виршей, платных переводов, яростных обличений, а на ниве искусства — изумительное сходство в наружности, в голосе, манерах и подобострастном бесстыдстве с его батюшкой.

«Эх! — воскликнул он. — Эх, Вадим Вадимович, дорогой, и не совестно тебе дурачить нашу великую, отзывчивую страну, наше добродушное, доверчивое правительство, наших перегруженных работой интуристовских служащих, и таким гадким ребячливым образом! Русский писатель! Вынюхивает! Инкогнито! Кстати, я Олег Игоревич Орлов, мы были знакомы в Париже, когда были молоды».

«И что же тебе нужно, мерзавец?» — холодно поинтересовался я, когда он плюхнулся в кресло слева от меня.

Он поднял обе руки жестом «смотрите-я-безоружен»: