Взгляни на дом свой

1993 г.

18 мая целый день дождь

19 мая горох, бобы, морковь

20 мая пахали у Поли

21 мая у Поли посадила картошку и у себя досадила

22 мая ходила на кладбище

Смолили лодку 3 июня t +24

Копали картошку с Ниной август 28 большую грядку 10 в

29 маленькую 5 в. с обеда начали копать у Поли — 3 ведра

Помогла ей 1 грядочку 1 сентября свезла картошку Поле и копали с Т.И. ей грядку 2 сентября сложила картошку в подпол (дождь)

1995 г.

Полола грядки 5 мая

10/V сеяла рассаду

11/V копала грядку у дверки

16/V Дождь

24 мая — дождь со снегом ночью

25 мая холодно

26 ходила на кладбище

6 июня снег +3

Капусту садили 14 и 15 июня

Ремонт телевизора 30 сентября

(заплатила 300 р и четвертушку)

Коврики

Здесь, среди голубей и голубок,

Меж амбаров и мусорных куч,

Бьются по ветру тысячи юбок,

Шароваров, рубах и онуч.

Отдыхая от потного тела

Домотканой основой холста,

Здесь с монгольского ига висела

Этих русских одежд пестрота.

И виднелись на ней отпечатки

Человеческих выпуклых тел,

Повторяя в живом беспорядке,

Кто и как в них лежал и сидел.

Николай Заболоцкий

Меня интересует ткань. Но не просто ткань, которая продаётся отрезами в магазинах, новая, пахнущая чистыми нитями, недавно скрученная станком и пропитанная свежей краской. Мое сердце принадлежит ткани той, которая прожила долгую жизнь, ношенной без меры, прошедшей в тесной близости с человеком. Для наших холодных мест, когда ещё в мае не сходит снег, а в октябре уже надевай телогрейку, одежда была главной вещью в доме. Её берегли, зашивали, перелицовывали, укладывали в сундуки и комоды, пересыпая нафталином. Особо крепкую, не сношенную до дыр, передавали по наследству, от отца — сыну, от старшего брата — младшему.

Ветхость ткани обладает удивительной силой жизни. Смотришь на проношенные насквозь штаны, и перед тобой встает судьба их владельца. Берешь в руки серый пуховый платок, в котором дыр (не уберегли от моли!) больше, чем целого, пух по краям стёрся, от этого узор виден ещё отчетливей, а веса почти нет, — лежит у тебя на руках не платок, а его душа. Едва живая душа, ещё теплая от головы своей хозяйки.

Однажды, бродя по берегу Эгейского моря, на греческом островке Скопелос я нашёл в гальке кусок чёрной шерстяной ткани, почти съеденный временем и солёной водой, похожий своим очертанием на чёрный огород с пятнами тающего снега, если смотреть на него с горы. Назвал его — «Моя земля». На другой день поднял алый прямоугольник тончайшего шёлка, пробитый солью сотнями мелких дырочек, будто звёздами. Назвал — «Небо». Спустившись с греческих небес к себе, вернулся домой, добавил к этим находкам «Дом» — кусочек домашней наволочки, оборвав его так, что проявились стены, крыша с трубой и окно. Хлопок был так тонок и ветх, что расползался под пальцами, словно бумага. Моя земля, небо, дом. И всё из найденных клочков материи, истощённых временем и жизнью, но впитавших силу моря и матери. Всё здесь едино: море, мать, материя, maris, matris, materia…

Из обветшалой ткани, из лоскутов разорванной, много лет ношенной одежды вяжутся крючком круглые коврики, которые раскидывались по деревянному полу крытого двора наряду с «дорожками». Более новые, яркие раскладывались внутри дома, у входной двери, на стульях, на диване, в подножьях кресла и у кровати, чтобы ступать на них босыми ногами. Деревянные доски, крашенные гладкой коричневой масляной краской, были прохладны, а зимой холодны до дрожи. Без таких ковриков можно было совсем застудить ноги, так было холодно в наших домах. Тёмным зимним утром меня будила мать, ей скоро на работу в Пятую школу, что на другом берегу пруда. Я старался одеться прямо под одеялом, а уж потом вставал и шёл умываться. Коврики, как пёстрые тёплые островки под ногами, с одного на другой, шагаешь до порога, где ждут тебя в дорогу два валенка.