Взгляни на дом свой

В дом пришли в большинстве своём старые одинокие женщины, всё больше бывшие учительницы, несколько родственников, были и ученицы матери. Мы погрузились в машину и отвезли урну на кладбище, там была протоптана узкая тропинка в глубоком снегу, хотя весна уже наступила, но снегу было полно, к могиле отца. Летом я заказал памятник, объединив отца и мать под одной стелой из ревдинского мрамора, фотографию поместил их общую, в горизонтальном овале, а вокруг резчик изобразил веточку рябины. Вот такая же веточка на шторке вагонного окна фирменного поезда «Урал», красные ягоды, нежные листочки. Рябина да черёмуха, ну, ещё сирень, это самые уральские цветы, другие нечасто встретишь в наших холодных краях. Нет, конечно, встретишь, например, георгины, астры, золотые шары. Но именно цветущая черёмуха и сирень — это наша весна на Урале, другие не выживают в ночной мороз в конце мая. А рябина — самая наша красота. И, конечно, варенье. В банке, тёмно-янтарного цвета, с наклеенной бумажкой с годом изготовления, стоит в холодильнике, долго будет потом стоять, я так и не открыл её, после того, как нашёл на балконе вместе с матерчатыми клубочками моей матери.

Эти клубочки с вставленными в них фотографиями моих ушедших родственников и стали моими «небесными водолазами». Сейчас они, как в детской сказке, ведут меня по дороге в Тот Самый Дом на небесах, в котором обитает сейчас моя родня, теперь птицы небесные. Бегут клубочки по невидимым дорожкам, взлетают вверх, ласточкиными гнёздами лепятся к стенам и потолку новой обители, в самих гнёздах спрятались мои близкие, теперь далёкие люди-ангелы, смотрят на нас, взыскуя сострадания и любви, подобно всем существам этого мира. А здесь, в тёмной пучине бытия, водолазы забросили, как якоря, души свои на сумрачное дно океана жизни. Тяжёлыми чугунными крыльями раскинули руки водолазы, качаются головы под водяным ветром, тоненькая струйка души летит вверх, истончается в поднебесье, где-то там вверху сворачиваясь в прозрачный лёгкий клубочек. Миллионы сияющих клубочков составляют созвездия, а внизу, как «ваньки-встаньки», колеблются их тела-водолазы, обживаясь во мгле, сначала на ощупь, потом навсегда. И по этой дымной струйке, тропке, устланной сосновыми иглами, холодной снежной лыжне, я иду, всматриваясь ввысь, напрягаю зрачки, закинув слёзные мешки за плечи, силюсь увидеть их, тех, которых не рассмотрел, не любил, как надо было любить, при жизни.

Одинокие платья висели в шифоньере, пустые, молчаливые, на деревянных плечиках, одно за другим. Вот тёмно-коричневое строгое шерстяное платье учительницы начальных классов. Другое, из крепдешина, цветастое, она надевала на праздники. Что мне делать со всем этим, что осталось после её ухода. Памятуя о том, как моя мать разрывала на ленты старую одежду, чтобы вязать коврики, я разрезал её платье на ленты, на одну бесконечную ленту, скручивая клубок за клубком. Все разрезал, разорвал на «махорики», платья, блузки, чулки, майки, всё, что резалось и рвалось, а рвалось легко, было у матери всё «ношено-переношено», надрезал край и тяни… «Какая красивая материя, сошью как-нибудь из неё платье», — говорила когда-то мать. Теперь и материи совсем нет, пять клубков. Остались тени платьев на стене, голые плечики на гвозде, память в сердце, сердечная печаль и бархатный альбом с фотографиями. И множество пёстрых клубков-атомов, из которых теперь строится теперешняя реальность, дом мира, укреплённый памятью и любовью. Этому всему я научился у матери, она у своей матери. Так уральцы превращали тоску по ушедшему в нечто новое, то, что становилось знаком памяти, памятью памяти, мягкий круглый коврик на деревянном полу дома.

Однажды мой незабвенный, ныне покойный друг, коллекционер Саша Заволокин рассказал, что, когда умерла его мать, он собрал её одежду и сжёг во дворе родного дома в Нижегородской области. Не мог понять, что ему теперь делать с её одеждой, свалить в кучу и вынести на обочину, побросать в мусор, это было невозможно представить, хранить в доме, который опустел без хозяйки, не было никакой возможности, не вернётся никто за ними, сам он тоже уже туда не вернётся. Раздать редким соседям — но кто возьмёт старые платья, бельё, цигейковую шубу и кофты. Вот и сжёг всё Саша, сложил в костёр и сжёг.

А я сел под лампой, разложил по цветам клубочки, достал мамин крючок и стал вязать. Через несколько дней появился то ли свитер какой, то ли мешок, но я-то знал, что вяжу я матку, огромную женскую матку, моё медицинское образование и здесь пригодилось. Матка получилась шёлковой, крепдешиновой, сатиновой, хлопковой, мягкой и яркой. Большая и красивая. В неё можно было смело спрятаться мальчику десяти–двенадцати лет, свернуться «калачиком» и уснуть беззаботно и счастливо. Мне же туда не поместиться, а хотелось бы, очень хотелось.