Взгляни на меня

В тот вечер я особенно спешила домой. Меня гнало какое-то едкое ощущение неотвратимой опасности, которая вот-вот должна кинуться следом, как беспощадный охотник. Невидимый капкан мог захлопнуться в любой момент. Я рухнула на сидение автобуса, раздирала горло в попытке отдышаться и смотрела, как дрожали облепленные снегом замёрзшие стёкла. Спокойнее не стало. Вскоре салон заполнился людьми. По плотным одеждам, превратившим их в бесформенные фигуры, стекали капли растаявшего снега. На покрасневших лицах, в ломаных линиях морщин отражались вмятины истраченной жизни. Жизни-привычки. Жизни-ловушки. Несколько раз в сутки автобус становился временным пристанищем этих печальных людей, прозябающих на окраине, на отшибе собственного существования. Тогда я едва не задохнулась от прилива горячего презрения к самой себе. Не закончила обучение, растоптала мечту, чуть не погрязла в сетях тёмного дна, как бесцельно бредущая по подворотням алкоголичка. И с таким неутешительным багажом мне хватало смелости и наглости полагать, будто я лучше запрограммированного на выживание стада с заглушёнными амбициями? Я, ребёнок нелепой случайности. Было страшно признать, что в тот момент мы все были беспощадно одинаковы.

Сердце замирало всякий раз, когда автобус останавливался, и двери с щелчком раскрывались. Это рокочущее существо из металла с брюхом, набитым горстями измотанных рабочих, не вызывало чувство безопасности. Я выглядывала из-за месива чужих курток, высматривала таинственного охотника, свирепую ищейку, и молила водителя, чтобы он скорее ехал дальше. Но через полчаса автобус застрял в пёстром ряду машин: кто-то сказал, что неподалёку произошла авария, продолжать движение невозможно, нужно ждать. Поднявшийся шум нарастал волнами, только множил тревогу. Ощущение надвигавшейся катастрофы разгоралось и душило. Казалось, начиная с того вечера, к душе стало заново прирастать всё, что я когда-то смогла стереть в порошок.

Страх заскрёб под рёбрами. Я вскочила, начала толкаться, пробираться к двери и жутким криком требовала выпустить меня. Вывалилась на дорогу, подобрала расстёгнутую сумку, сунула обратно выпавший кошелёк и кинулась бежать против морозных порывов хищного ветра. Хотела срезать путь, добраться до другой остановки, минуя извергающую выхлопы змею из множества замерших автомобилей. Теперь секунды колотились под кожей бешеным ритмом пульса. Мерещилось, будто выдуманные преследователи уже слишком близко, и я не успею спастись.

Лязг паники оглушал, назойливые мысли сбивали с толку. Я петляла между громадинами зданий с мигающим светом, перебегала с улицы на улицу. Лента асфальта виделась бесконечной, извивающейся дорогой в никуда.

Вдруг я соскочила с бордюра и угодила на мокрый, холодный капот. Такси затормозило под красным сигналом светофора, я не заметила его в морозном тумане растерянности и ревущего ужаса. Ударилась подбородком и локтем. Боль прожгла, впилась, как вколоченный раскалённый гвоздь. Напряжение рассеялось, непрерывное гудение в висках сменилось монотонным шипением бессонной улицы. Меня вдруг закружило, и я со сдавленным стоном упала в мешанину свежего снега и сырой грязи под колёсами. По разбитой губе скользнула кровь.

В уши хлынул резкий звук распахнувшейся дверцы.

– Боже, вы целы?! – прозвучал надо мной испуганный голос. Именно его я до безумия боялась однажды никогда не вспомнить. Голос, который старалась приколотить к россыпи воспоминаний.

Сквозь щёлочку приоткрытых век я с трудом рассмотрела тонкие очертания обеспокоенного лица, гладкие линии скул и подбородка. Светлые завитки растрёпанных волос, подсвеченных жёлтым, слепящим сиянием высокого фонаря.

Пыталась собрать высохшие на ветру губы в подобие улыбки и пошевелить ушибленной рукой. По крайней мере, кость была не сломана.

– Наверно, теперь цела.

Пролистав множество снимков с бесконечных мероприятий, можно было решить, что Том улыбался практически всегда. Искренне, с задором, скромностью или же вымученно, пытаясь погасить раздражение. Тогда он смотрел на меня с выражением какого-то странного любопытства и болезненного сожаления. И не улыбался даже уголком напряжённого рта. Возможно, Том так же торопился добраться до дома, стряхнуть тяжесть и пыль прожитого дня, остаться наедине с тишиной и покоем. А бросившаяся на машину сумасшедшая только задерживала его, вынуждала испытывать тревогу. Нагло вмешивалась в тот бесценный отрезок времени, который он называл свободным.

Том не мог узнать меня. Не мог же, правда? С момента бессовестного и безуспешного преследования прошло три месяца, и незнакомка с чемоданом на трёх колёсиках непременно выветрилась из памяти. Её смыло искрящей бурей бесчисленных встреч. Должно быть, он думал, что и у фанаток, с пугающим рвением выискивавших его следы, и у ошалевших папарацци было одинаковое лицо. Общие неделимые черты, единая для всех мысль. Может, ему стало легче жить, легче существовать в клетке вспыхнувшей славы, когда он обезличил воющую толпу.