Взгляни на меня

Осталась в Лондоне, в этой адской мясорубке, но теперь город стучал в висках успокаивающей музыкой его шагов.

Обрывок 4

Итак, дожила до две тысячи двенадцатого года. Так и не смогла уехать из Лондона. Не открыла новую, чистую, стерильную жизнь, которая будто должна была начаться прямо на борту самолёта, с первым глотком отвратительного дешёвого кофе, со звука пристёгнутого ремня безопасности. Как часто вам казалось, что стоит вырваться из опостылевших стен, задышать дымом и пылью другого города, другой страны, и тут же все проблемы останутся позади, растворятся в покинутом прошлом? И как же часто происходит совершенно иначе: пустое место в чемодане, пространство между наспех брошенными вещами, самыми необходимыми или первыми попавшими под руку, незаметно заполняется всем, от чего надеешься убежать. Да и ты сам, обозлённый, сбитый с толку, с охапкой разбитых надежд и верой в спасительное бегство немногим отличаешься от чемодана, набитого всякой едкой дрянью. Бесполезной рухлядью перекошенных лет, пустыми листами вместо воспоминаний. Вместо памяти – свалка отходов.

Я продолжала старую жизнь… Зачастую мало спала, попытки регулярно питаться оставались всего лишь безнадёжными попытками, наростом полузабытой привычки. По расписанию я принимала только лекарство и витамины, удерживавшие воспоминания. Всё остальное было разбросано во времени, как мусор, который вываливался из переполненной урны.

Я неплохо готовила. Стеклянные полки холодильника редко пустовали. Раз в неделю выворачивала набитый овощами, мясом и фруктами бумажный пакет, заталкивала его содержимое в холодильник. Иногда бессонница загоняла на крохотную кухню. Тогда я раскрывала толстый самодельный сборник всевозможных рецептов и в ожидании умиротворения над чем-нибудь колдовала, пусть и большую часть блюд приходилось выбрасывать. Я не могла съесть порцию целиком и в итоге скармливала всё мусорному ведру под раковиной, а на следующее утро выносила на помойку. Я готовила так много, будто ожидала прихода голодных гостей, но не часто кого-либо вообще звала на ужин.

Снова стала работать официанткой в небольшой, пропитанной дешёвыми сигаретами и пивом забегаловке вблизи Ислингтона, далеко от своего убогого пристанища, а жила в глубине района Хакни. Там, на краю обрыва, богатство и роскошь Лондона, разодетого в негаснущие огни, проваливались в грязь, застревали в выбоинах на дорогах. Я могла бы переехать в более спокойный район и устроиться в какое-нибудь скромное, чистое кафе, в ином месте завешать зеркалами стены, могла не прыгать по переполненным автобусам. Но боялась, что другую квартиру оплачивать не смогу, и будто нарочно нанизывала жизнь на грязные иглы подворотен, скелеты разбитых фонарей, торчащих тёмными силуэтами застывших призраков. Кто-то научился находить здесь красоту в сети трещин на разбитом асфальте, а клочки раздираемого ветром мусора ценил как нечто, составляющее целую жизнь. Я же вдыхала тот воздух, к которому привыкла и сторонилась всего, что в итоге причиняло самую невыносимую боль. После смерти Джейми у меня едва ли можно было сосчитать с десяток знакомых, с кем бы я была откровенна, кому осмеливалась доверять, кого приглашала бы субботним вечером посмотреть глупое кино…

В одну смену со мной работала официантка Лайла, темнокожая брюнетка с приколотой к губам хмурой улыбкой. Похожа на исхудавшую и разодранную бессилием Холли Берри. Она копила деньги на операцию для матери, но та решила не душить жизнь дочери изнуряющим поиском заработка. Сбежала из клиники и утопилась в ванной комнате их небольшой квартиры под звуки любимой песни, рвущей стены. Деньги, оставшиеся после похорон, Лайла тратила на дорогой шоколад и сжигала в тошнотворном мерцании клубов, давилась разноцветными коктейлями. Её жизнь обратилась в невыносимый, замучивший мотив, средство от скуки. Такой бы и осталась, если б не повстречался Уэс.