Взятка. Роман о квадратных метрах

Старые мышастые пердуны, которые привыкли мыслить скупо и жить по принципу «не надо нам тут пестроты», те самые пердуны, которые руководят этим городом и из всех прочих цветов предпочитают цвет своих членовозов – черный, именно они придумали «московскую палитру». Им наплевать, что Москва далеко не южный город, что здесь скверная погода и очень мало солнечных дней в году. Разрешенная пердунами расцветка московских зданий лишь подчеркивает эту мрачность, делая Москву унылым, осенним городом, настоящей отрадой для некрофилов и поклонников Ницше. Помните Незнайку? Он жил в Цветочном городе, а был там еще город Солнечный и еще, кажется, какой-то в этом роде. Москву никак нельзя назвать городом солнечным. Именно поэтому осень в Москве бывает так прекрасна, ведь Москва своей расцветкой как нельзя лучше совпадает именно с этим временем года: умирающим, скупым, тонкогубым. Москва – злой город, она дает это понять всем своим обликом. Здесь даже красивые, авторские особняки теряются на фоне пепельных, темно-коричневых, песочных громадин. Серый тоннель Тверской упирается в терракотовый Исторический музей, и лишь желтизна дворцового ансамбля за кремлевской стеной дает обманчивое впечатление о палатах доброго царя, ведь только добрый царь может жить в желтом доме. Или дурак… Но желтого в Москве мало, почти совсем нет розового, салатового, изумрудного, кремового: серость господствует в моем городе, и на фоне этой серости наивной попыткой обмана кажутся яркие рекламные щиты, лучше всего доказывающие своей недолговечностью, что в сером городе нельзя верить яркому. Все яркое здесь – обман и попытка развести на деньги скромных мирян, подсознательно клюющих на все что угодно, лишь бы это было поярче намалевано.

Существует куча постановлений насчет того, в каком цвете и что именно можно строить. Перечислять их в этом высокохудожественном произведении было бы опрометчиво. Но, в принципе, проект розового с белым дома, стоящего во дворе и не видного с проезжей улицы Космонавтов, вполне можно было бы попытаться протащить через всевозможные комиссии и городской комитет по архитектуре и градостроительству. Я решил покамест не забивать свою голову всеми этими житейскими проблемами: всему свое время. Вместо согласований и связанных с этим трат личных средств, которых стало мучительно жаль, я решил вначале собрать средства на строительство дома как такового, а уж потом без всякой головной боли начать сражаться с бюрократами путем подмазывания им некоторых мест самой надежной, самой высокоэффективной денежной мазью. Конечно же, я кое-что расскажу и об этом, но чуть позже, а пока что, благодаря своей явной принадлежности к волчьей стае, я решил как следует попасти овец и в том преуспел.

Я нанял ловкого, оборотистого и беспринципного негодяя по имени Коля Блудов. Этот парень стал первым, официально принятым на работу сотрудником «Гринстроя», не считая, разумеется, меня, соседа-токаря, одной бабули и деда: почившей в бозе семейной пары, чьи паспорта мне продал за бутылку водки их сын-пропойца. В таком уж районе я проживал, так он и назывался «Пьяные дворы». Приличные московские барышни с юго-запада, обучающиеся в престижных учебных заведениях, называли таких, как я, «быдло с окраины», о чем я узнал чуть погодя, когда они одна за другой стали мелькать в моей жизни, чаще всего в совершенно натуральном виде, и всех их отличало чрезвычайно аккуратное соблюдение канонов лобковой прически.

Таков был закон: не менее трех учредителей должно было быть у всякого предприятия. Теперь я думаю, что, сделав учредителями одну деклассированную и две мертвых души, я заранее обрек «Гринстрой» на дурную судьбу. Некоторые могут посчитать, что я уже тогда, в самом начале, задумывал коварную аферу, готовил пути отступления, прятал концы в воду и прочее подобное, но я отвечу «нет». Я элементарно опасался пули в голову, опасался того, что, сделав себя учредителем строительной компании, я буду вынужден радикально изменить свой образ жизни и изменить своему главному жизненному принципу: «не выделяйся». Того, кто стремится к публичности, ко всей этой дешевой славе, ожидает ад кромешный: публичная слава – это концентрированное вещество, оно быстро растрачивается, и тогда наступает обратный процесс. Кажущееся счастье сменяется горем, множимым с быстротой размножения микробов в унитазе. «Был на коне, а нонче в дерьме» – жестокая и верная на все сто поговорка. Поэтому я решил сперва присмотреться, не неся при этом никакой ответственности. Заместителя генерального директора сажают в редких случаях.