Взлетают голуби

Можно я к вам как-нибудь приеду? – спрашивает Янка на прощание, мне очень хочется вас еще повидать и увидеть Швейцарию, я слышала, это просто сказочная страна, с молочными реками и кисельными берегами, и очень хочется попробовать ту штуку, которая у вас там есть, как же ее зовут-то? Однако ни один из нас не может ответить Янке, мы не знаем, какое такое знаменитое швейцарское лакомство она имеет в виду, ну конечно, мы тебе все покажем, говорит отец, то-то ты рот раскроешь, когда увидишь, сколько всего там есть, и Янка смеется, опять демонстрируя свои невозможные зубы, потом убирает кассетный магнитофон обратно в скрипучую пластиковую упаковку, обнимает нас всех по очереди и плачет, она в самом деле не может сдержать слез, сестрички мои, тихо говорит она, мы же скоро увидимся, да? По мне, лучше бы она попрощалась с нами более прохладно, потому что нам с Номи теперь нужно изо всех сил держать себя в руках и делать вид, будто мы каменные (мне приходят в голову блестящие синтетические рыбки, которых цепляют на крючок как наживку, чтобы их проглотила настоящая большая рыба), должно быть, мы с Номи держались даже тверже, чем те пограничники, иначе не исключено, что мы бы тоже расплакались, потому что сердце у нас совсем готово было растаять, так что его можно было мазать на хлеб, как масло, и, сев в «мерседес», мы с Номи не встали бы коленями на заднее сиденье, глядя на Янку, как она в своем лимонно-желтом платье стоит там одна-одинешенька и долго машет рукой нам вслед, теперь она выглядит совсем сиротой, говорит Номи, и мы еще долго глядим туда, где нашей единокровной сестры давно уже не видно.

В то же лето, когда мы познакомились с Янкой, почти наверняка в то же, а если не в то же, то в следующее, – словом, однажды матушка и отец ушли к дяде Морицу и тете Манци, а мы с Номи помогали мамике на огороде, собирали помидоры, фасоль, копали картошку; мамика, расскажите нам про отца, говорит Номи, потому что вас мы можем расспрашивать, а его – нет; мамика на минутку останавливается, ее передник наполовину полон желтыми стручками фасоли, стоптанные туфли испачканы землей, что ты хочешь знать про отца? – спрашивает она, высыпая фасоль из передника в эмалированную миску. Ну, с той, другой женщиной, как это было и почему отец познакомился потом с матушкой? И почему Господь сотворил мир, говорит мамика, поправляя платок на голове, нелегко это все рассказать, идемте, на обед хватит, поможете мне готовить, а я расскажу вам про Миклоша, расскажу, что знаю, только это немного.

В кухне у мамики мы стоим возле маленького стола, рядом с газовой плитой; эта кухня одновременно и ванная комната, тут есть умывальник с маленьким зеркалом и ванна на ножках, ванной этой, однако, мамика никогда не пользуется (пустой расход воды), а под ванной стоит синий ночной горшок, в который мы иногда писаем по ночам, если боимся идти во двор, в уборную; между ванной и умывальником – окно, которое летом почти всегда открыто, москитная сетка на нем в правом нижнем углу порвана, и комары легко залетают в кухню, пора наконец закрыть этот пограничный переход, говорит иногда мамика; окно это, окно кухни и ванной комнаты, я называю про себя «мое волшебное окно», потому что здесь я однажды, ранним утром, увидела, какая это невероятная красота, когда лучи появившегося над горизонтом солнца падают на лоскутный ковер и на уголок зеркала; мы чистим картошку, моем корешки петрушки, а мамика рассказывает нам об отце, о своем Миклоше; я даже не знаю, говорит она, хорошо ли это, ведь он, наверно, ничего вам не говорил о своей первой жене, но почему бы вам об этом не знать? – и мамика ровным, спокойным голосом ведет рассказ, то и дело поглядывая на нас с Номи, будто проверяя себя, стоит ли продолжать.