Взлетная полоса

Все смотрели на них и молчали. И я молчал, хотя в груди становилось тесно от волнения и злости. И наконец, не выдержал:

— Чего пристал к нему? Поранил человека, а теперь хочешь, чтобы улыбки строил. Не в цирке ведь.

— Ты, шустряк, захлопни форточку! — Валька свирепо покосился на меня. — У человека настоящий хоккейный характер воспитываю. И дисциплину. Приказал улыбку изобразить — должен подчиниться. А могу приказать, чтоб клюшку поцеловал. Честь ему оказала, боевой след оставила. Пусть в благодарность целует.

Довольный выдумкой, Валька торжествующе оглянулся, однако ни у кого из ребят на лицах одобрения не увидел. Это Вальку не смутило — давно привык поступать так, как взбредет в голову.

— Что, Киса, — вкрадчиво спросил он, — уши заложило? Не слышал, что я сказал? Могу повторить: целуй! — И поднес к Сережкиному лицу широкий конец клюшки, неровно обмотанный изолентой.

Лупоглазый Сережка с недоумением, будто на икону, уставился на косые ряды этой старой, в лохмушках ленты. Царапина на его щеке покраснела еще больше, и мне стало страшно, дыхание перехватило — вдруг обалдевший Сережка в самом деле поцелует клюшку?

— Хватит! — Я оттолкнул Сережку в сторону. — Будто садист. Совесть есть?

И только успел это проговорить — Валька взмахнул клюшкой, и моя, почти новенькая, трехрублевая, от сильного удара переломилась надвое.

Долго, не один месяц и год, вместе со страхом во мне копилась ненависть к Вальке Капустину и обидное, гнетущее чувство своей покорности и бессилия перед ним. Так бы, наверное, со временем это и перегорело во мне, да вот случилась такая минута, будто все вобрала в себя — страх мой, стыд, гнев и отчаянную решимость. Выбросив руку, я рванул к себе Валькину клюшку и что было силы хрястнул по ней каблуком. Результат такой же — два обломка. Длинное перекошенное Валькино лицо стало бледнеть. Он нагнулся и поднял обломок с острым концом, но замахнуться не успел — Андрей выхватил у него палку и сказал сердито:

— Драться, так честно! Руками.

— Руками? — взвизгнул Валька. — Давай! — Он бросил на снег перчатки и сделал страшное лицо. — Пальцем его, падлу, проколю! Всю жизнь на аптеку будет работать!

Я знал: палец — не пустая угроза. Сам однажды видел, как Валька показывал своим прихвостням страшный прием: пальцем ткнуть противника в горло. И еще какие-то приемы демонстрировал. На самом деле знает их или просто хвастался? Надо быть начеку. А если удастся, то и сам поймаю на болевой прием. Или брошу через себя. Тоже кое-что умею…

Валька согнулся в поясе и выставил руки. Я видел: сейчас бросится на меня… Невольно отступил на шаг. Хотя на драку я и согласился, но Вальку все же боялся — и старше меня, и выше, может, и сильнее. Я еще отступил на шаг и вдруг устыдился: «Как заяц убегаю». Тут же сделал ложное движение, кинулся вперед, и Валька не успел среагировать — я присел и сильно дернул его сбоку на себя. Получилось! Валька перелетел через мою спину. Ярость ослепила его. Забыв об осторожности, он дважды с криком набрасывался на меня, и оба раза я кидал его на снег. Особенно удался последний бросок. Я распластался на Вальке и будто клещами зажал его шею. Под одобрительные возгласы ребят стал медленно, с какой-то дикой, охватившей меня радостью, прижимать спину Вальки к земле. И почувствовал: все, не сопротивляется. Сдался. Что ж, теперь можно и освободить. А как не хотелось разжимать сцепленные пальцы, какое испытывал наслаждение от сознания власти над нашим общим мучителем! Но это было уже не по правилам, и я расцепил пальцы, встал на ноги. Не успел я отряхнуть рукав куртки, как неожиданный удар в лицо опрокинул меня на снег. Валька, может, еще успел бы пнуть меня, лежачего, и ногами, но сзади его крепко обхватил Андрей.

В ответ на подлый удар я имел полное право «врезать» Вальке по физиономии. Однако не врезал. Сплюнул кровь и сказал:

— Так подонки бьют да последняя шпана.

— Я — шпана?! — Валька истерично дернулся в руках Андрея и затравленно посмотрел на сгрудившихся, угрюмо молчавших ребят.

Победа моя была полная, и ни кулаками, ни словами ничего уже доказывать было не нужно.

Дома я разделся и, пройдя к зеркалу, долго разглядывал свое перекошенное, будто чужое лицо. Ничего себе красавчик! Посмотрела бы Надя! Хотя драку она, может, и видела. Что ж, пусть, трусом я не был.

— Ничего, — сказал я Пушку, — физия заживет, клюшку починю, а вот негодяя проучил.

Пушок был понимающим котом, мое заявление выслушал с интересом, потом, вытянув лапы, блаженно растянулся на ковровой дорожке.

Мое поведение Пушок одобрял. С мамой было труднее. Я расположился на кухне чинить клюшку и только успел разогреть в консервной банке столярный, каменно затвердевший клей, она и пришла. Еще из передней воскликнула:

— Что там горит! Какая вонь! — И еще тревожней воскликнула, увидев мое лицо: — Бог мой! Кто тебя?

В другой раз ни за что бы не сказал правду, а тут, словно о великой радости, сообщил:

— Валька Капустин! — и добавил: — Ох, и подрались мы!