Взорванная тишина. Иду наперехват. Трое суток норд-оста. И сегодня стреляют.

Многие говорили Вере, что она не похожа на других девушек, что большинство — не таких строгих правил. Она не позволяла себе быть иной, но уже соглашалась, что нельзя судить всех одинаково.

— Ладно, — вздохнула Вера. — Если он придет, скажи, что это ты упросил меня. Не обманывай. Обещаешь?

— Конечно.

Гошка похлопал ее по плечу и выскочил за дверь, ни на кого не глядя, опасаясь встретиться глазами с Ниной.

Вбежав домой, он выдвинул стол на середину Вериной комнаты, накинул белую скатерть, чтобы все чин чином, вынул бутылки, поставил, на керосинку кастрюлю с картошкой, нарезал колбасы. Когда кончил, было уже пора идти на морвокзал.

Греки стояли возле пивного ларька и походили на обычную компанию «соображающих» портовых работяг. Но если те в своей целеустремленности никого и ничего вокруг не видят, то Кастикос был зорок, как вахтенный матрос, еще издали завидел Гошку и пошел к нему, широко разводя руками в приветствии.

— Это Франгистас, — сказал, показывая на худосочного грека, чем-то напоминавшего Дрына. — Это Доктопулос, знакомый.

Гошка вел Доктопулоса, как лучшего друга, обняв за плечо, и все говорил о своей любимой улице, расхваливал город и порт, забыв, что грек почти не понимает по-русски. Кастикос и Франгистас шли позади, согнувшись, засунув руки в карманы, и Гошка, оглядываясь, с удовольствием отмечал, что они совсем неподозрительны, похожи на обычных подгулявших моряков, возвращавшихся на свое судно.

Дома Кастикос проворно обежал квартиру, оглядел все — от Вериного столика под зеркалом до кухонных кастрюль, как-то походя вынул и поставил на стол пузатую бутылку с длинным горлышком.

— Коньяк, презент.

И снова пошел от окна к окну, оглядывая стены, двери с таким видом, словно собирался здесь жить.

Гошке надоело ждать, когда он остановится, постучал вилкой по звонкому горлышку бутылки.

— Прошу дорогих гостей. Чем бог послал.

— О, бог, бог! — обрадованно закивал Франгистас, и сразу пододвинул стул, и ловко подцепил длинным пальцем несколько ломтей колбасы.

Света не зажигали. Гошка стоял у окна, вытянув шею, смотрел поверх белых занавесок. За заливом над цементными заводами стлался розовый дым. Бухта была черной и шершавой от волн. С гор клочьями ваты сваливались ошметки туч. Там, у заводов, багрово сверкали стекла отраженным закатным солнцем. Гошка зажмурился, медленно повернулся от окна, спросил:

— Когда вы… уходите?

— Утром, — быстро ответил Кастикос.

— Точно узнал?

— Точно, точно.

Он открыл глаза и удивился странной освещенности комнаты. Дым сигарет, стлавшийся над столом, был коричневым. Кастикос с темным фиолетовым лицом стоял в рост, раздвигал тарелки.

— Бизнес, — сказал он и начал выкладывать на стол какие-то тряпки. — В Греции это — бизнес, здесь — нет.

— Да ладно тебе! — Только что собиравшийся говорить о том жег Гошка почему-то вдруг сердито отмахнулся: — Греция, Греция. Что в твоей Греции?

— Море, яхта, девочка.. А песня! — Кастикос вытянул толстые губы, чмокнул и расплылся в улыбке.

— Подумаешь! Вот у нас — песня! Зыкина приезжала. Как выйдет вся в серебре, а другой раз — вся в золоте да ка-ак крикнет — все лежат.

— В Греция тоже.

— Чего тоже?

— Все будет. Надо хотеть.

— С тобой захочешь! Небось обдерешь за услугу.

— Ноу-ноу! — Кастикос энергично замотал головой. — Нет деньги. Дружба. Понимай? Мы будем други. Ты — бизнес, я — бизнес, вместе — богатость Греция.

— Для меня дружба — первое дело, — обрадовался Гошка. — Понимаешь? — он поморщился, вспомнив, что валюта, которую собирается прихватить с собой, не вся его. Чтобы проглотить застрявшую в горле тоску, хлебнул из стакана. И подумал, что только по дружбе, без платы, — дело ненадежное. — Вот ты, — сказал, ткнув пальцем в Доктопулоса, — получишь двести, а вы оба — по сотняге. Дайте-ка ваши пропуска!

— Зачем? — насторожился Кастикос.

— Туго ты, брат, соображаешь. В нашем деле это снижает проценты, заруби на своем длинном носу.

— Соображать — твой дело. Ты — рисковать.

— А ты не рискуешь?

— Я ухожу, ты — остаешься.

Как ни пьян был Гошка, а все же заметил, что Кастикос вдруг переменился, то был подобострастен, а то стал настороженно-хитроватым, что-то прикидывающим. По привычке, выработанной общением с иностранцами, решил, что тот просто набивает цену.

— Не поскуплюсь. А вот насчет риска — я должен быть уверен, что ты тоже готов. Один за всех, все за одного. Равенство. Понятно?

— Понятно! — засмеялся Кастикос и похлопал Гошку по плечу.