Взорванная тишина. Иду наперехват. Трое суток норд-оста. И сегодня стреляют.

— А если не понятно, то надо — зад об зад и кто дальше прыгнет. У нас равенство. — Он показал на окно и недобро усмехнулся. — Во всем равенство. Так-то, дорогой греческий товарищ. Давай пропуск на судно. Тот самый; что получил у пограничников. И своим барбосам скажи, чтобы выкладывали. — Он взял протянутые греками картонки в пластмассовой обертке, развернул веером, как карты, подул на них и выдернул одну. — Скажи, пожалуйста, за такую фитюльку — четыреста тугриков. — С пропуском в руке Гошка обошел стол, поднял под мышки совсем обмякшего Доктопулоса, поправил на нем галстук. — Скажи, там, на фотографии в твоем паспорте, который сейчас у пограничников, ты на себя похож?

— Похож, похож, — ответил за него Кастикос.

— Красавец! — Он прислонил грека к стене и встал рядом.

— А мы похожи?

— Похожи, похожи! — Кастикос вскочил с места, забегал по комнате, что-то возбужденно начал объяснять своим приятелям.

— Значит, так, уточняю задачу, — сказал Гошка. — Мы меняемся одеждой, и вы двое поведете меня на судно, на своего «Тритона», как пьяного. Вместо него. Пограничники могут и не заметить, поскольку мы вроде бы похожи, а на дворе ночь и такой ветрище. Вы доставите меня в каюту и будете сторожить, чтобы кто из команды не застукал раньше времени. Потом в каюту придут пограничники проверять паспорта. Мы будем сидеть и пить, чтобы рожи наши были ни на что не похожи. Я будто совсем пьян, а вы — еще ничего, будете разговаривать. И улыбайтесь. Ты, Кастикос, поднесешь пограничнику. Он откажется, а ты обижайся, про дружбу говори. Тогда быстро из каюты выкатятся. Я их знаю: пограничники угощений боятся, как черт ладана.

Доктопулос отвалился от стенки и заговорил что-то, размахивая руками.

— Он мало понимает русски, — сказал Кастикос. — Он боится.

— Чего бояться, чего? — забеспокоился Гошка. — Выспишься тут, завтра скажешь — пьяный был. Пригласил я тебя к себе, напоил, а что дальше — не помнишь. Свалишь все на меня, и отправят тебя домой первым же пароходом. Риску никакого.

— Деньга, — сказал Доктопулос.

— Фирма на расходы не поскупится. — Гошка вытряс карманы, отсчитал двести рублей.

— Еще.

Гошка посмотрел на Кастикоса. Тот, будто ничего не слышал, царапал вилкой скатерть.

— На, грабь! — он кинул через стол несколько червонцев.

Доктопулос разгладил их, накрыл широкой ладонью.

— Еще.

— Черт черномазый!

Гошка затравленно огляделся, кинулся к Вериному столику, достал коробочку, выложил на стол золотое кольцо — давний подарок матери. Когда грек черными пальцами сцапал кольцо, в Гошке шевельнулось что-то похожее на жалость. Но он отогнал это чувство. «Простит Верунчик, все простит…»

— Ясас, — сказал Кастикос, поднимая рюмку и улыбаясь во весь рот. — Эндакси, что по-вашему — пью здоровье!

У дверей нерешительно тренькнул звонок. Гошка вздрогнул, на цыпочках пошел в прихожую.

— Кто? — спросил он, когда звонок затрещал второй раз.

— Вера дома?

— Счас, минуту. — Вбежал в комнату, схватил со стола черную бутылку с недопитым коньяком, пару рюмок и плотно закрыл за собой дверь в комнату.

На лестничной клетке стоял знакомый прапорщик в зеленой фуражке, виновато улыбался, теребил маленький букетик алых гвоздик.

— Верунчик ушла ночевать к подруге, — сказал Гошка, многозначительно стукая рюмками о бутылку. — Велела нам выпить за ее здоровье.

— У вас гости? — спросил прапорщик.

— Свои собрались.

— Почему же Вера ушла?

— Я ее сам попросил.

— Почему?

— Не дай бог, вы с Веркой поженитесь, — сказал Гошка, все еще позванивая рюмками. — Вдвоем вы меня до смерти завоспитаете.

— Передайте Вере, что я приходил, — сухо сказал прапорщик.

— Давайте лучше выпьем. Коньяк — во всем городе не найдете.

— Мне на службу.

До Гошки вдруг дошло, что служба его в том и состоит, чтобы следить, как бы кто незаконно не переступил границу у пирса.

— Кто же уходит в норд-ост?

Гошка трезвел, и лицо его, и пальцы рук холодели от испуга.

— Уходят.

— «Тритон»?

— «Тритон», — сказал прапорщик, внимательно посмотрев на Гошку. Повернулся и неторопливо пошел по лестнице, помахивая гвоздиками на длинных гибких стеблях.

Гошка почувствовал себя, как в тот раз, когда его выгоняли с судна. Только в тыщу раз хуже. Тогда он еще не верил в безвозвратность. Теперь знал: выхода нет. Он был в мышеловке. Как ни притворяйся пьяным, этот контролер узнает. Гошка представил, как его выволакивают с судна. Вспомнил сразу все свои грехи — таксиста, брошенного на берегу, журналы с «веселыми» картинками, Верино кольцо, отданное греку, и ему стало жаль себя. Но вся эта жалость вдруг перевернулась, превратилась во что-то раздражающе злое, застлавшее глаза багровой мутью.

— А-а! — закричал он и, прыгнув, изо всей силы ударил темной бутылкой по зеленой фуражке.

Прапорщик обмяк, словно из него разом вынули все кости, и рухнул на ступени. Торопясь и задыхаясь, Гошка стащил его по лестнице, засунул за старый запыленный сундук.

— А ну, раздевайся! — крикнул Доктопулосу, вбегая в комнату. И выругался грубо и длинно. Он торопливо натянул чуть тесноватую в плечах куртку грека, выставил на стол еще бутылку водки. — Пей, спи, делай что хочешь, но сиди тут!