Взрослая колыбельная

Я встала и побрела в общежитие, даже извозчика не взяла. На глазах слезы, а почему — понятия не имею. Все говорят, повторяют, даже сыскарь, который никогда не ошибается, что суженый меня просто бросил, но моя интуиция говорит, вернее — вопит как ненормальная, что такого не может быть. Что-то тут тайное, о чем я не знаю. И эта тайна полностью его обеляет и оправдывает.

С другой стороны, и кандидатов не осталось. Отказываюсь допускать, что им может быть Жегло или Волин. Гурьяна я трогала за голую руку — и ничего. Неужели Бакуня? Внешне он не очень привлекателен, хилый какой-то и слабенький, но, с другой стороны, разве это главное? Или все-таки Лад?

Я чуть не споткнулась. О небеса, только бы не Лад! Для меня он уже плотно засевший в чувствах герой другого романа, просто не представляю рядом с ним себя.

Как же я от всего этого устала!

Еле доплелась до общаги. Повезло, что Лелька приготовила ужин — отварила похожий на картошку местный овощ и заправила маслом и зеленью. Накормила меня от пуза, веселя забавными историями, которые почему-то совсем не казались смешными.

Когда кухня опустела, Лелька вздохнула и аккуратно взяла меня за руку.

— Катя, сыскарь тебе помог?

— Можно и так сказать, — я уклонилась от ответа. Передавать, что сказал сыскарь, и позориться насчет «пожалел тело» как-то неохота.

— Но настроение у тебя все такое же мерзкое, правда?

— Да, извини.

Она сжала губы и оценивающе окинула меня взглядом.

— Знаешь, когда мне было пять лет, я уже знала, что стану лекаркой. Я обожала играть в лечение — перевязывать тряпками выдуманные раны или мазать их сделанной из ягод и воды мазью. И животных тоже лечила. Но… я в деревне росла, а вы с Белкой — в городе.

— И что?

— А то! В деревне по-иному к животным относятся. С добротой, конечно, но не так, как к людям. Ты так себя коришь, будто убила ребенка. Наверное, тебе неприятно будет слышать, но я лекарь и скажу — летяшка мог погибнуть от чего угодно. Они вообще слабы здоровьем. Когда их только вывели, много раз скрещивали близких родственников. Они сами по себе недолго живут. Вдобавок у него могло быть больное сердце или не работал желудок. Да что угодно! А ты выдумала ужасные страдания, которые он по твоей вине перенес.

— Да?! А Волин? Если бы не он…

— Я не утверждаю, что он совсем невиновен, — в ее голове прорезалась неуклонная мягкость, которая крепче стали, — но истинную причину гибели летяшки ты не знаешь. Ты ее себе выдумала и теперь мучаешься сама и мучаешь нас.

— Я никого не мучаю!

Прямо оскорбила! Я — и их мучаю?

— Ты постоянно угрюмая, в плохом настроении, думаешь, будто могла что-то изменить. Но это уже произошло, Катя, ты его оплакала, теперь пора отпустить. Ему уже не поможешь, а наказывать себя не за что. Как ты не понимаешь? Подумай над этим и сама поймешь! Пойду, чай сделаю.

Пока довольная чем-то, вероятно тем, что высказала наболевшее, Лелька медленно и красиво наливала чай, я сидела на месте, как послушная пациентка, и молчала. Наверное, она в чем-то права, но пока, честно говоря, простить себя я не готова.

Следующим утром взошло солнце — такое яркое, что настроение само собой смягчилось. В помещении сидеть категорически не хотелось, но пришлось. Время застыло на месте, и лекции от этого стали ну такими нудными, что хотелось рыдать от отчаяния. Но приходилось слушать, хотя бы от скуки, чтобы не заснуть.

Что там нам повторяли в сотый раз? Каждого своего ученика мы должны обучать индивидуально, общей системы не существует. Развивать ту склонность, которую он выказывает, а если не выказывает ничего, просто постараться воспитать разносторонним человеком. То есть на нас большая ответственность! — твердил преподаватель так настырно, что сразу понятно: самому хотелось бы в это верить. Однако я каждый раз убеждалась — труд учителя здесь не в чести.

Солнце не затянулось тучами и в обед. Окна на кухне открыли — свежий воздух сделал всех румяными и счастливыми.

И к вечеру солнце не думало убираться с небосвода! Я проводила Белку в дом, где она собиралась заняться медитацией в безопасности (не знаю, как в такую погоду можно еще пытаться заниматься медитацией), и гуляла по улицам, пока не наступило время за ней возвращаться.

Когда Белка спустилась со второго этажа в холл, на ее лице сияла улыбка, ничуть не хуже по яркости, чем сияло целый день солнце.

— Ты не представляешь! — прошептала она. — У меня получилось!

Всю дорогу до АТМа — впрочем, идти там всего несколько минут — Белка рассказывала, что делала и как удивилась, когда провалилась в медитационный кокон. Даже очнулась сразу от удивления. Потом повторила — и вышло. Наконец-то вышло!

— Я даже не представляла, что стопор может быть в такой ерунде — что я, мол, не чувствую себя в безопасности, потому подсознательно не могу расслабиться и отрешиться.

Оставалось только слушать и поддакивать. Но это действительно хорошая новость — хоть перестанет переживать. Она ведь молчит-молчит, но и без того ясно, что ее неумение осилить медитацию сильно гнетет.