Взрыв

Выпили, аккуратно поставили рюмочки. Не менее минуты сидели так, словно кто-то посторонний должен был начать беседу. После молчания заговорил опять Гровс:

— Не скрою, господа, у нас только что состоялся неприятный разговор. — Он глянул на Уоткинса, будто осудил на всеобщее презрение: — Господин Уоткинс хотел заполучить гостя на все время пребывания у нас. Разве это допустимо?

Заулыбался Жак, добродушно посмотрел на гостя Хаббарт. Но никто не обмолвился ни словом.

— Впрочем, почему бы и не допустить? Ведь всякое бывает в жизни. Сколько мы знаем в научном мире великолепных отзывов от уважаемых ученых по поводу разнообразнейших экспериментов, хотя многие из этих ученых даже в глаза не видели не то что сами эксперименты, а... вообще...

Он говорил и говорил, и за столом, как в единый фокус, все взгляды тянулись к нему, руководителю Центра.

— Извините, если не ошибаюсь, то слова уважаемого господина Гровса не относятся ко мне, — сдержанно улыбнулся Иван Андреевич. «Они, Уоткинсы и Гровсы, навязывают желанный для себя отзыв, и они же пытаются обвинять в фальсификации...» — Петраков, раздумывая, двигал по скатерти свою рюмку. — Если позволите, господа, я напомню исторический факт.

— Пожалуйста! О чем речь! — зарокотал Гровс, будто не заметив обиды Ивана Андреевича.

— Очень интересен древний народ майя, не находите ли? — призывая к общему разговору, посмотрел на окружающих людей Петраков. Но никто не отозвался. Было ясно — в присутствии Гровса остальные работники Центра обязаны безмолвствовать. «Вдруг окажутся умнее в речах», — догадался Иван Андреевич. — Любопытна культура майя, неплохо бы кое-чему у них поучиться. Например, борьбе с фальсификацией. Самым страшным преступлением у них считалось извращение исторических фактов. Это было единственное преступление, за которое человек подвергался смертной казни.

— Зачем так жестоко! — засмеялся Гровс.

— Таким путем майя хотели правдиво передать потомкам свою очень нелегкую историю. Так вот, господин Гровс, хотя я не принадлежу к древним майя и живу пять веков спустя после того времени, когда законы были у народа майя в силе, а все же не хочу, чтобы меня казнили.

— Те законы устарели, они давно уже не действуют. Не так ли, господин Петраков?

— Нет, не так. Есть еще казнь собственной совестью. Законы совести не стареют.

— Да ведь вас не заставляют писать отзыв, если того не заслуживает, допустим, работа господина Уоткинса. И вообще, вы приехали разве затем? Я очень рад, что это недоразумение выяснено, теперь, как это принято говорить, полное взаимопонимание. Господа, я провозглашаю тост за наше с господином Петраков‑вым полное взаимопонимание.

Сверкали белизною тарелки, блестели емкие фужеры. «Чего это я начал ершиться? Отзыв... Пусть делают, как хотят». Иван Андреевич заговорил снова:

— Вообще, если уж мы начали о майя, это были очень любопытные люди. Например, год у них состоял из трехсот шестидесяти дней. К ним прибавлялись еще пять дней, но эта прибавка считалась как несчастная. Во время пяти несчастных дней можно было не соблюдать законы, не отдавать долг, позволялось обманывать. Это, кстати, было не только у майя. Такой обычай существовал в Древнем Египте, в Вавилоне, в Индии.

— Господин Уоткинс! — захохотал Гровс. — Вы прощены. Будем считать, что прошел как раз один из тех пяти несчастных дней.

Гровсу пришлись по душе слова русского профессора. Все бесцеремоннее всматривался он в гостя:

— А вы, господин Петраков, оказывается, не медицинский работник, не биолог, а историк...

— Бывает такое, — улыбнулся Иван Андреевич. — Не всегда при первом знакомстве удается определить профессию человека. История — моя старая любовь. Если бы не медицина, стал бы историком.

— Хобби! — многозначительно поднял указательный палец Гровс. — Предлагаю тост за то, чтобы каждый из нас не изменял своему хобби, как это делает господин Петраков.

В зале появилась официантка. Стройна, молода, короткая, «под мальчика», стрижка, на смуглом с густыми черными бровями лице ни улыбки, ни особого внимания к кому-то одному из присутствующих. Нет, все же одному внимание было особое.

Официантка держала поднос с украшенными зеленью салатами из тонких ломтиков ветчины. Вначале направилась к гостю, ни одной дамы за столом не было, поэтому — к гостю, и вдруг круто, на полпути догадавшись о своей оплошности, повернулась к Гровсу. И Гровс, потемневший лицом при ее движении к русскому профессору, сразу же заулыбался, как только увидел рядом с собой молодую красивую женщину. Потом уже остальные мужчины брали с подноса тарелки, наполненные зеленью и ветчиной.

В честь персонала, обслуживающего официальные торжества, редко где можно услышать приветственные речи. Но здесь, в зале, Гровса распирало нетерпение. Он пытался остановить официантку, сновавшую от стола к открытой двери и обратно с тарелками, но она только улыбалась ему в ответ:

— Осталось немного... Одну минуточку...

Гровс встал, загородил собой дверь и заставил ее сесть за стол. Она села на краешек стула, но перед нею не оказалось прибора — лишняя персона.