Взрыв

День, ночь, вся жизнь... Безгранична щедрость природы! Человек с малых лет получает впечатления, радости. Природой так и задумано: человек вырастет умным, сильным, таким же бескорыстным и щедрым, как и она, природа, и отплатит ей взаимностью сполна. Вместе они станут могущественнее, добрее. И человек отплачивает... Но чем?

Земля задыхается от недостатка кислорода. В этом деле многие страны будто стремятся перещеголять одна другую.

Земля истощается, ее богатств становится меньше и меньше, а у человека, словно у ненасытной прорвы, все больше и больше разгорается аппетит. Разве все это не влияет на состояние Земли, Мирового океана, всего, что дает жизнь тому же человеку?

Трудно поверить, но теперь уже вплотную прикоснулся к факту: именно человек пытается тормозить жизненные процессы в живой клетке. И — не кощунство ли! — называет свое дело продлением жизни...

Можно поспорить с собою же: рано, дескать, о выводах-то, нужен итог... Вот делать такие эксперименты с людьми действительно рано, еще не хватает знаний! А Уоткинс торопится...

И это тоже современное отношение человека к природе.

Можно было объяснить Уоткинсу свои убеждения... Но ведь он не интересовался ими! Шутка ли, останавливать естественный процесс жизни. Фанатик он, это ясно. В его-то возрасте менять убеждения...»

Вдоль улицы по проезжей части заскользил луч света. Далыше, дальше — и уже где-то в тупике, уже ползет вверх по гористому обрыву. Прожектор? Видимо, прожектор. Как у военных. Зачем он здесь, прожектор? Ведь на улице никакого транспорта, ни единой живой души. А любому из посторонних вообще невозможно попасть под купол.

«У себя дома я понимал всю целесообразность для меня ночи и дня. А зачем здесь?.. Сумбур какой-то во всем окружении, да и в мыслях. И все же зачем ночь, этот прожектор, а завтра — солнце, день? Как я буду в этой ночи, в солнечном дне, если ничем добрым не проявил себя?..»

Иван Андреевич уже понял: устал крепко. Отсюда и сумятица в мыслях. И второй день выдался нелегким, одна дорога из Копенгагена до этого Центра чего стоила.

Но при всей усталости не тянуло спать — сказывалась разница во времени. Вот постель. Белье свежее, на расстоянии чувствовалось — прохладное.

Уже в постели, в темноте Иван Андреевич почувствовал, что вокруг него нет жизни. На потолке, на стенах, во всей комнате никаких отблесков. И — какая тишина... Нет, не тишина, а мертвое беззвучие. Тишина — это иное, в природе — явление временное. А здесь именно беззвучие; ведь оно постоянно, оно, конечно же, вписывалось обязательным условием при создании Центра. Но разве можно ставить рядом два понятия: жизнь и беззвучие?

Жизнь... Иван Андреевич отбросил одеяло, сел, озадаченный новой мыслью. Такого он еще не видел ни в одной лаборатории, ни в одном институте: поразительная заторможенность в работе нервной системы, в обмене веществ... И это при сохранении жизнедеятельности организма! Одно дело — гуманно ли такое исследование, каковы будут последствия у человека. Но сделано действительно что-то новое. Как сделано, какими путями? О‑о, господин Уоткинс, вы, очевидно, далеко не примитивны в экспериментах...

В Иване Андреевиче заговорил ученый. Он уже не думал об усталости, о бессонной ночи. Забыв одеться, он ходил в нижнем белье, босиком, натыкаясь на кресло, на письменный стол, то и дело присаживаясь на взъерошенную постель.

Если удалось добиться такой заторможенности, то ведь можно получить и обратный эффект. В жизни постоянно одно противоречит другому, подчас одним средством приходится решать задачи противоположного характера. Одним и тем же препаратом можно вылечить человека и можно убить.

Иван Андреевич включил свет. На журнальном столике нашел телефонный справочник. Все — по-английски. Отделы научного Центра: «А», «В», «С»... Далее — фамилии сотрудников и ни одного названия должности, затем — номера квартирных телефонов. Вот наконец — Уоткинс.

Показалось, что он еще не ложился. Ответил так быстро, словно дежурил у телефона, и голос бодрый, не заспанный.

— Где я могу познакомиться с документами по вашим экспериментам? Нужны протоколы, результаты анализов.

— Сейчас все будет! — обрадованно ответил Уоткинс.

Иван Андреевич застелил постель и начал одеваться.

Вскоре появился Уоткинс. Он мягко отмерял шаги, ступая на носках лаковых туфель, будто опасаясь кого-то побеспокоить. О его спешке Иван Андреевич догадался: пришел без галстука бабочки, вряд ли это похоже на педантичного Уоткинса. Из желтого, с трехэтажными замками портфеля начал доставать папку за папкой.

— Здесь — протоколы, — сдержанно говорил он дрожащим от радостного волнения голосом и часто взглядывал на Петракова. — Здесь — анализы. Здесь — решения ученого совета...

— Не слишком ли много сразу, перелистать за ночь и то не успею, — развязывал тесемки первой папки Иван Андреевич.

— Как вам угодно, господин профессор, как угодно, — раскланивался Уоткинс.

— Хорошо, оставьте, посмотрю.