Взрыв

— Кому прикажете доложить о вашем прибытии? — не моргнув глазом, осведомился он.

Показалось тогда, что этот джентльмен все уже взвесил: затасканную одежду молодого человека, его изумление от того, что именно в этом доме бывают те самые люди, о которых постоянно кричат газеты. По газетам эти люди казались почти несуществующими в жизни, символами. А здесь — вот они, те самые, что снуют от машин к кованым дверям, от дверей — то к одной сверкающей под солнцем машине, то к другой.

— Никому... — растерялся Уоткинс.

— В таком случае... — протянул молодой джентльмен, — не желаете ли освободить нас от своего присутствия?..

Помнит хорошо все это Уоткинс. Будто бы странным кажется: не обиделся тогда. За годы учебы столько лишений пережил, столько натерпелся унижений из-за своего нищенского существования, что у мрачного подъезда не почувствовал боли. Зато как взыграла зависть и к этому молодому джентльмену и ко всем людям, снующим от подъезда к машинам! Живут-то как!.. Почему же он не может?..

Вот когда почувствовал пропасть. Учеба позади. Занимается частной практикой, но для настоящей жизни этого мало. Работу в лаборатории еще не начал. А ведь там, в лаборатории, своих, именитых джентльменов хватает. Какая же роль отведена ему, начинающему сотруднику?

Из негостеприимного, холодного Сити перебрался тогда на набережную Темзы, на свою привычную набережную. Между высоченных опор громоздкого моста сновали маленькие прокопченные буксиры. По Темзе фиолетовыми кругами расплывалась нефть. Течение несло щепки, листву. Вода была желто-серой. Рабочая река... Потому так мало гуляющих на набережной, река — не для услады взоров.

А Уоткинсу такое зрелище — само отдохновение. Праздными глазами смотрел на противоположный берег, будто не он, а кто-то другой совсем недавно вместе с бродячими безработными набрасывался на судна-сухогрузы. Строительный камень, носилки со щебнем, бревна, доски... Надо было довести учебу до конца, вот и разгружал, вот и ходил в пыльном, порванном на локтях и коленях костюме. Смущало ли это? Еще бы! Но голод, а еще пуще — стремление стать врачом пересиливали смущение.

На набережной Темзы Уоткинса не покидало видение окованных медью дверей, сверкающих под солнечными лучами машин...

Одни и те же тротуары и дома перед глазами всех людей, одни и те же магазины и рекламы, а жизнь у этих людей далеко не одинаковая... Зависть к лакированным котелкам заставила Уоткинса по-иному взглянуть на Темзу. Грязная, набитая щепками, нефтяными разводьями... И это — предмет его отдохновения?! Будь ты проклята, Темза! Будь проклято все нищенское прошлое...

— Вряд ли сумею выполнить вашу просьбу...

Ах, да! Это русский профессор отказывает в просьбе. Мог бы и не говорить, все прояснилось с первых слов. И этот числит себя среди магнатов. Так оно, фактически, и есть. Именно эти магнаты превратили Уоткинса в полуробота. Начали еще со студенчества, продолжается это по сей день. Думал, борется с собственным унижением, с нищетой, а получается так, что все время увеличивает актив тех самых магнатов. Как были они всесильными, так и остаются. А ты, Уоткинс... Грустно, конечно, а что поделать?..

Что же нужно русскому профессору сейчас? А ведь что-то нужно, не бывает в жизни так, чтобы ничего. Такое время сейчас, что никто просто так ничего не делает. Даже того, что полагается по должности или общественному положению.

Из мягкого, желтой кожи, бумажника Уоткинс достал чековую книжку.

— Будем откровенны, господин профессор. Извините, что я не предложил сразу. Да ведь и разговор у нас еще не окончен.

— Слушаю вас, господин Уоткинс. Пожалуйста, конкретнее, — взглядывая на бумажник, сжимал на коленях руки оробевший Иван Андреевич.

— Деньги выдадут в любом банке, там... в открытом мире. Сейчас получите чек. Сколько хотите за свой положительный отзыв, за признание моих личных заслуг в деле продления жизни человека? Мы одни, нас никто не слышит.

Петраков встал. Бледный, будто вмиг обескровившийся, он отступил на шаг. Но этого оказалось мало, чтобы в одном взгляде, сразу держать всего... господина Уоткинса. А отступать некуда, дальше — стена.

— Вы... что-о? — словно простонал Иван Андреевич.

Уоткинс выронил глянцевитую чековую книжку. Наклонился, и пальцы его задрожали, они будто подпрыгивали на мягкой бордовой дорожке, пытаясь поймать зеленоватые, открытые веером листочки.

Опять — пропасть. Опять, как в тот памятный день... С берега Темзы пришел он в Тауэр. Темные, мрачные стены замка; серые камни, источенные за столетья людскими ногами; плаха, где лишился головы король... И ослепительная вспышка — музейная «Звезда Африки» — самый большой в мире бриллиант. Он здесь же, в Тауэре, за толстыми средневековыми стенами. Но при чем тут «средневековыми»? И по настоящий день кому — плаха, кому — «Звезда Африки» или что-нибудь позначительнее. Поныне все делается людьми и для людей, все укладывается в те же самые часы дня и ночи, отведенные судьбою людям.