We began it all (СИ)

Следующие несколько дней Норман проводит, всё ещё с трудом, и с муторной туманностью внутри тесной черепной коробки, привыкая к самой идее маминой беременности. Это процесс почти мучительный, и видит бог, Норман не имеет представления, как в своё время Дилан нашёл в себе выдержку справиться с подобным, будучи вообще маленьким ребёнком? Норман – взрослый и сильный, а всё равно он чувствует временами, будто вот-вот свихнётся. Ему не то больно, не то противно, не то страшно до полусмерти. Двадцать четыре часа в сутки.

Что же, теперь – теперь он почти готов посочувствовать Дилану, в какой-то мере.

Наблюдать за Диланом, кстати, в эти дни – запредельно странно.

Обычно, Норман ощущал бы чувство превосходства перед братом, что они с мамой разделяют какую-то важную тайну, в которую Дилан не посвящён. Но не в этот раз. Нынче, Норман больше растерян, рассержен, перепуган и потрясён, чем что-либо ещё; ему просто некогда испытывать ещё и самодовольство.

Дилан, однако, ничего не замечает. Ни о чём не догадывается. Он… не знает.

И Норман не намерен открывать ему глаза. Даже если бы мама не просила его повременить, всё равно. Дилан оказался бы в данной ситуации для Нормана последним, кого он решил бы оповестить о грядущем пополнении.

хХхХх

Тема аборта всплывает в один из этих дней тоже, будто ниоткуда, будто не Норман поднимает её, хотя он сам не знает, почему не сообразил предложить его сразу же после рокового звонка доктора Эсперанзы.

Норман почти ждёт, что мама обрадуется выходу, который он придумал для них. Аборт! Что может быть удобнее? Закономернее? Необходимее? Конечно же, мама обязана одобрить идею, поблагодарить Нормана за находчивость и, не откладывая в долгий ящик, побежать записываться на процедуру.

Мама ничего из перечисленного не делает. Вместо этого, поморгав немного, словно слова сына ввели её в некий ступор, Норма хмурится и говорит лаконично:

- Плохая идея, дорогой. Забудь.

Затем, она разворачивается, выходит из дома и начинает спускаться, явно с намерением уйти к мотелю и взяться за работу. Норман ловит её за запястье, нагоняя где-то на середине лестницы, хотя даже не замечает, как преодолел это расстояние за секунду, что разделяла эти два момента в его восприятии. Опасность витает в холодном воздухе вокруг них, но Норман волен игнорировать её, сколько хватит энергии и желания.

- Почему нет? – требует он настойчиво.

Мама мотает головой и, как можно более ненавязчиво, отнимает у него свою руку.

- Ты не понимаешь, малыш. Этот ребёнок, – Норма морщится, но складывает обе ладони себе на живот почти неосознанным жестом, отступая от Нормана на две ступени. – Возможно, лучше всего было бы ему не появляться на свет, но я просто не могу… Ты не понимаешь, – повторяет она, ещё мягче, чем раньше.

- Но ведь оно нам не нужно, правда? – жалобно пробует Норман, и у него пока не достаёт сил назвать это ‘ребёнком’. Неопределённое нечто, невоплощённая угроза, вот что оно такое. Существо, пострашнее монстров из страшилок. – Пожалуйста. Ты можешь избавиться от этого. До двадцать четвёртой недели или около того, аборт более чем легален, разве нет? Тебя никто не осудит. Никто не узнает. Я никому не расскажу, обещаю! Просто убери это из себя!

Сейчас, перейдя на повышенный тон, на пугающую требовательность вместо предполагаемой мольбы в интонациях, Норман опасается, что мама почувствует страх, попытается убежать от него. И, если честно, Норман не может в этот момент ручаться, что её бегство не подстегнёт его, почти на чистых инстинктах, броситься следом и… Сделать что-то плохое, чего в здравом уме он ни за что не сделал бы.

Но Норма не пятится от него и не пытается сбежать.

Вместо этого, вглядываясь в его лицо, за все его личины, насквозь, в течение минуты или двух, она выдыхает короткий тихий звук, между пониманием и состраданием, а затем резко подаётся к нему всем телом, заключая в объятия.

- Норман, ох, Норман, родной, не нужно, – шепчет она ему в шею, прижимая к себе обеими руками, будто подозревает, что это ОН попытается вырваться и сбежать. – Не бойся, малыш, ничего не изменится, между мной и тобой ничего не изменится, я клянусь тебя, сыночек, ты – самое дорогое, что у меня есть, единственное по-настоящему важное, вся моя жизнь, вся моя любовь, никто, верь мне, никто этого не изменит, никогда, никогда, никогда…

Норман верит, обнимая маму крепче, впитывая в себя её пульсирующее тепло, искренность её слов.

хХхХх

Это не мешает ему, однако, позже поднять тему аборта ещё раз. Норма вновь проявляет её природное упорство, твёрдо отказываясь от идеи, и замечает в процессе урезонивания сына:

- Представь, если бы я оборвала беременность, когда носила Дилана, – думая над этим, Норма какое-то время молчит, прежде чем продолжить решительнее: – Представь, если бы я избавилась от тебя? …Вот видишь. Разве могу я поступить в этот раз иначе? Что, если это окажется самой ужасной ошибкой в моей жизни? Нет, милый, я не хочу жалеть о содеянном.