X-avia

Двенадцатого июля в десять утра мы решили валить. Или подождать. Потому что будем

жалеть при любом исходе. Я расплакался. Мимо проходил какой-то мужик, курьер, нес

что-то куда-то. Он уставился на меня. Тогда я, шмыгнув носом, повернулся к тебе и

сказал: «Вот видишь, мне даже на него похрен. А что, когда плачешь, сопли еще текут?»

10 Англ. «Ты – личный Иисус»

А все потому что ты сказала, что, если бы была моей, то подарила бы мне

профессиональный фотоаппарат или бас-гитару. Я играл на басу в семнадцать лет, это

было еще в прошлом веке. Ты говоришь, надо пестовать духовную сущность человека,

развивать его таланты. А мне всегда дарили одеколоны или носки. Они меня никогда не

понимали. Ты видишь меня, понимаешь меня, ты режешь меня, разрежь меня.

У нас с тобой было полотенце, шоколадка, завернутая в предусмотрительно

умыкнутую мной из учебного филиала корпоративную газету «X-Avia» и бутылка

шампанского.

После бассейна мы поехали на окраину Большого Города, туда, где не видно шпиля

Кафедрального Собора, где лишь куцые деревья и безликие жилые массивы. В

безымянном парке открыли шампанское и подолгу смотрели в небо. Мы оба оказались

настолько тоненькими, что помещались вместе полностью на одном полотенце, при этом

можно было каждому лежать на спине и разглядывать одинаковое за все эти дни небо:

пустое, глухое, мутное и бессмысленное, вновь не предвещавшее никаких осадков, а

только чудовищную жару.

- У нас с тобой никогда не будет ни одной общей фотографии, - после долгой паузы

произнесла ты.

- Слишком много отрицания, - ответил я.

Шоколадка растаяла еще в упаковке так, что ни о каком отламывании плиточек не

могло быть и речи: осторожно держа двумя пальцами обертку, шоколад приходилось

откусывать зубами, да еще стараться не измазать лицо, а потом, спустя несколько секунд

запивать сладкое нагретым шампанским прямо из горлышка, и эта неудобная для питья из

горла бутылка шампанского, становилась все теплее и теплее с каждой минутой, с каждым

пройденным метром солнца по добела раскаленному небосводу.

- Я никогда в жизни никого так не любил, - снова признался я тебе.

- Слишком много отрицания, Дантес, – ты улыбалась.

Даже яблоки никогда не хрустели так звучно, никогда листва на деревьях не выглядела

более сочной, я повторял и повторял, что весь мир становится монохромным, когда ты

уезжаешь домой, к нему. Может быть, мы родственники? Ведь ты говорила, что твоя

бабушка из Семипалатинска, все возможно на этом свете, мы точно родственники, никто

друг друга лучше не понимал, никогда. И мы любим одни и те же вещи: третьи этажи всех

наших квартир, маму, гладящую нам ладошки в детстве, собирать грибы, бархатные на

ощупь, благородство авиации – мы слишком похожи, Кристабель. Я боюсь себе

признаться в том, что вместе мы не станем ругаться из-за бытовухи, и что рутина не

сожрет нас, и ты соглашаешься, о да, о черт, как же страшно себе в этом признаться.

Я удивился, почему ты не прыгнула в воду, дитя волн, дитя морей. От тебя не ожидал,

честное слово. Ты побоялась глубины, неизвестности, риска, ты сказала, а вдруг сердце от

страха остановится, вылезать седой из воды что ли. Ты была в черной купальной шапочке

и мужской футболке с Сидом Вишезом, отчаянно хотевшая казаться круче всех в этом

бассейне. И совсем не соответствовала Сиду, солнышко, испугалась адреналина; я думал,

она выросла на берегу океана, а так боится нырять, и мне стало за тебя так страшно, я

поразился сам себе, так переживая за тебя там, в этой хлорированной артезианской, где

ноги не достают до дна.

Мы взрослые люди, Кристабель. Любви не существует.

Скажи, что ты любишь меня.

Но я тебе все равно не поверю. Ты сама не знаешь, что несешь, мои любимые

подслеповатые глазки. Ты не можешь меня любить. Мы из разных социальных слоев. Об

этом я твержу и твержу, пытаясь убедить самого себя в нестоящей свеч игре, когда мы

сидим на перроне возле аэропорта и курим, и пепел падает на оценочный журнал нашей

группы первоначальной подготовки бортпроводников (какого-то черта именно меня-

раздолбая и назначили старостой), и прожигает обложку, а мне страшно, что за это мне

влетит, но тебя это так смешит, я так люблю, когда ты смеешься, что мне, в принципе,

плевать на этот несчастный журнал.

Я потеряю тебя, о Боже. Ты говоришь, скажи, чтобы ставили вместе в рейсы в нашем

отделении, когда начнем летать. А мне страшно, что, если я начну рыпаться, начальство

разозлится и уволит меня. Мне страшно потерять работу, но тебе этого не объяснишь. Что

страшнее, потерять работу или тебя? Тебя у меня и так нет, что бы ты ни сказала, я тебе не

поверю. А стоит мне остаться без денег (которых у меня нет, как и тебя), ты и вовсе

исчезнешь. Ты привыкла жить в роскоши. Я ведь слышал названия супермаркетов, в